Дочь предателя - [44]
Жена Лени смотрела на мои синяки светленькими глазами, закусив тоненькую губу. Им не пришло в голову задать вопрос: каким образом я, сбежав случайно, умудрилась прихватить с собой документы, которые там держат под десятью замками. Не пришло, потому что они ничего об этом не знали.
На третий день, когда Клавдия Васильевна ушла на службу — раньше всех, как обычно, — я сидела одна за столом, на котором передо мной стояла большая фаянсовая кружка с еще горячим, сладким чаем, и, затаив дыхание, слушала, как сын с женой, выйдя в коридор, начали обуваться. Я боялась, что без Клавдии Васильевны они меня вышвырнут, а я за всеми этими криками так и не успела придумать, куда податься.
Дверь приоткрылась. Сын, молодой, но с двумя большими залысинами, просунул в щель голову. Собрался что-то сказать, передумал.
— Ч-черт! — сказал он. — Ну… сиди.
Так я осталась.
Это был старый дом, четырехэтажный, с полутемным подъездом. Слабые лампочки на площадках, в окнах между этажами — фанерки вместо выбитых стекол; почтовые ящики на дверях, крашенные той же коричневой краской, что и двери; этими, на дверях, не пользовались, пользовались новыми. Новые висели на темно-зеленой стене внизу, напротив лестницы, возле двух спаренных — одна под другой — батарей центрального отопления; ящиков было шесть штук — по числу квартир: на каждом этаже по две, кроме первого, на котором никто не жил. Слева от ящиков — лестница. Разболтанные перила, выщербленные ступеньки, банки с окурками. В глубине под лестницей — дверь черного хода. Черный ход вел во внутренний двор.
— Кошелек из рук не выпускай. У нас — так. Держи ухо востро, — почти с гордостью сказала тетя Лиза, когда мы стояли в кухне и я смотрела, как Клавдия Васильевна пишет мне на тетрадном листке список для магазина: ацидофилин 1 бут., яйца 1 дес.
Я в ответ молча кивала. Это был мой всего четвертый день у них, двадцать первое ноября. Я боялась сказать что-нибудь не так.
— Сейчас-то еще что, — продолжала тетя Лиза. — Одни расселились, других пересажали. А вот лет десять назад подметки на ходу резали... Слышала, говорят: «подметки на ходу»? От нас пошло. С Домниковки.
Я вопросительно посмотрела на Клавдию Васильевну.
— Клава, подтверди!
Та угукнула, приписала: «спички 2 уп.». Выпрямилась, повернулась со списком в руках ко мне. Наверное, у меня на лице все же было сомнение, потому что она сказала:
— Не в нашем доме, нет. Но на улице — да, бывало, срезáли. После войны подметки стоили дорого.
— Как это не в нашем? — вскинулась тетя Лиза. — А у Ведерникова-то срéзали.
— Ведерников пьяный был. Сам толком не помнил.
— Как не помнил? — рассердилась тетя Лиза. — Говорил же, тут на нашей площадке прижали.
— Прижать-то, может, тут и прижали, да знаешь ведь: Аня потом сказала, у него носки были мокрые, когда разулся. С чего бы они были мокрые, если бы срезали в подъезде. На улице, значит, срезали… Вот тебе список, иди!
Пока я шла по коридору, они продолжали спорить.
Ведерников жил на последнем этаже. Я его услышала (не увидела) вечером того же дня. Мы с Клавдией Васильевной поужинали вдвоем, потому что сын с женой ушли в гости, а после перед сном решили еще и попить чайку. Но только мы накрыли себе на стол, как на лестничной площадке вдруг кто-то страшным голосом заорал: «Убью!», — и грохнул в нашу входную дверь кулаком или ногой. Клавдия Васильевна велела мне не пугаться. Это Ведерников напился, сказала она и посмотрела на часы на комоде. Добрался до дома, и молодец, а сейчас за ним спустится сын и уведет его, а бояться тут нечего, Ведерников никого никогда пальцем не тронул, не то что некоторые.
Вскоре я и сама уже знала, что Ведерников человек спокойный, что его уважают и соседи, и на работе, что пьет он редко, а когда пьет — напивается и начинает орать и буянить, едва входит в подъезд. Тогда его сын Юрка бросает делать уроки и мчится с четвертого этажа вниз забирать отца. Если же Ведерников возвращался ночью, за ним спускался хмурый сосед по площадке «дядь Мить», или выходил наш, из квартиры напротив, инвалид «дядь Петь», или их сосед «дядь Вить». Но никогда не его жена «теть Ань». Тетю Аню он, пьяный, видеть не мог, хотя она с него пылинки сдувала, а раньше, пока он доучивался после фронта и начинал ИТРом на мизерную зарплату, пахала несколько лет на двух работах и не жаловалась. О том, что бывает, когда все же спускалась она, я узнала в начале декабря, недели через три после моего с ними знакомства. Ведерников в тот раз вернулся глубокой ночью, когда спал не только Юрка, но весь подъезд. Тетя Аня постеснялась будить дядю Митю, и, как оказалось, напрасно, потому что вышло-то хуже: Ведерников развоевался, устроил на нашей площадке безобразную сцену и всех перебудил. Клавдия Васильевна накинула поверх халата старый шерстяной платок, пошла выручать Аню, а мы выглядывали в распахнутую дверь. На площадке уже стояли и дядя Петя, и Юрка. Дядя Петя, без деревянной ноги, орал, прислонившись к косяку: «Иди спи у меня, раз домой не хочешь». Ведерников орал: «Не пойду», — и толкал тетю Аню, а Юрка стоял на ступеньках красный, с несчастным лицом, потому что мать ему не позволяла вступаться. «Пойдем к нам, — сказала Клавдия Васильевна, — я тебе в кухне постелю». Ведерников обернулся к ней резко, еле устояв на ногах, открыл рот, закрыл, подумал и сказал: «Ладно». Его устроили без простыни на старой раскладушке, и он уснул быстро, едва успев упасть. Леня стряхнул с него пальто и ботинки, укрыл старым пикейным одеялом. Лена смотрела сочувственно через порог кухни, а потом увела Леню за руку, а мне велела быстро идти в постель, потому что я тоже там стояла.
