Дочь предателя - [42]

Именно так мы познакомились в то утро, восемнадцатого ноября, с Клавдией Васильевной.

Поезд, который привез меня в Москву, был не из самых ранних — уже открылось метро, пошли после ночного перерыва троллейбусы и трамваи. Но и в Москве утро было по-ноябрьски темное, и здесь, как в Ленинграде, моросил мелкий дождь. Когда я вышла на площадь, на другой ее стороне на черной громаде здания светилась — расплывчатая из-за дождя — надпись «Казанский вокзал». Светилась буква «М» над входом. Светились окошки в двух трамваях посреди площади, которые подошли к своим остановкам с противоположных сторон и почти одновременно остановились. Пассажиры, выходившие из дверей вокзала, при виде трамваев начинали торопиться: по ступенькам — бегом, прямиком через дорогу, лавируя, с чемоданами и прочими вещами, среди редких такси и среди частых луж. Трамваи быстро наполнились и двинулись в разные стороны, так же почти одновременно, как и пришли. Я глазела на них не столько из любопытства, сколько из нежелания шевелиться, вялая после плохого сна, на жесткой полке, под вагонными лампами, хоть и горевшими в четверть накала, но разгоравшимися на крупных станциях. Никакого плана у меня в тот раз не было. Сбежав с Третьей линии, я вернулась на Московский вокзал случайно. Могла не вернуться и неизвестно куда попасть. Мне хотелось найти в Ленинграде свой интернат — больше всего на свете хотелось, — но мысль о милиции пугала, а другого способа его найти я не знала. Потому шла по набережной, пустой, как пустыня, в ту сторону, откуда пришла. Шла быстрым шагом, не чувствуя холода, даже воротник расстегнула. И вдруг, немного меня обогнав, остановился автобус. Открылась передняя дверь, высунулась кондукторша и крикнула: «Эй, тебе куда?» Мне в Ленинграде было знакомо только одно место, и потому я сказала: «На вокзал». Автобус оказался пустой, денег за билет кондукторша не взяла, сказала: «Мы — в парк, смена кончилась». Спросила: «Куда едешь?». Я ответила: «В Тосно». На вокзале я не рискнула идти в «Зал ожидания», потому что не знала, закончилось ли дежурство у кудрявой милиционерши. Прошла в обход и встала под крышей перронов, куда не долетал дождь. Передо мной на путях стояли составы, зеленый и красный. У выхода к обоим на табличках чернело слово: «Москва». Красный состав стоял темный, с запертыми дверями, а возле зеленого толклись пассажиры, и проводники проверяли билеты. Около одного из вагонов готовилось к посадке большое семейство: две женщины, постарше и помоложе, считали детей, чемоданы и узлы. Я подошла поближе и, приклеившись, прошмыгнула внутрь. Глядя, как я карабкаюсь на багажную полку, молодой парень на верхней напротив сказал: «Одна, что ль?» Я промолчала. «Без билета, что ль?» Я положила портфель под голову и аккуратно укрылась снятым пальто. Парень потянулся за своим рюкзаком, поставил его возле меня. Сказал: «Не бойся — тяжелый, не свалишься». За рюкзаком меня стало снизу не видно. Дядька внизу переобулся в шлепанцы. Больше в отсеке в тот момент никого не было.

Я стояла на вокзальных ступеньках. Толпа на выходе поредела, потом погустела, потом снова поредела — и так несколько раз. Едва она истончалась, как прибывал следующий поезд. Поездов было много. Никто на меня не обращал внимания. Тем не менее надолго задерживаться было нельзя, иначе, в конце концов, заметил бы дежурный милиционер, к тому же я начинала мерзнуть. Через год я эту площадь знала всю вдоль и поперек, ориентировалась не хуже старожилов, а в то утро не сообразила, что «М» означает «метро», где сухо и тепло, где есть скамейки и можно было бы сесть отдохнуть и хорошенько обдумать, что делать дальше. Я стояла на мокром вокзальном крыльце и смотрела на то уменьшавшиеся, то выраставшие толпы с унынием усталого человека, идти которому некуда. Чтобы принять решение, нужно собраться с мыслями, чтобы хоть что-то сделать — собраться с духом. У меня не было ни духа, ни мыслей, и лишь холодный дождь и боязнь оказаться в милиции заставили меня сойти с места. В толпе меня мог бы остановить любой взрослый и поинтересоваться, почему я одна и вообще кто такая. Потому я туда не пошла. С крыльца я заметила тощую вереницу людей, которые направлялись куда-то, неизвестно куда, вбок от площади — через пустырь, по неосвещенной и грязной дорожке, в сторону чего-то совсем уж темного, оказавшегося при приближении железнодорожной насыпью. «Тьма египетская», — подумала я про себя, шагая вслед за этой вереницей по этой дорожке. Там были сплошь лужи, и я старалась их обходить, чтобы не пачкать ботинки Владика. Собственно говоря, было не совсем темно, свет откуда-то шел — возможно, от придорожных фонарей или, возможно, отраженный от туч, или от всего вместе, — и потому вода в лужах блестела, их хорошо было видно. «Тьма египетская», — подумала я, и в памяти вдруг всплыло сердитое лицо тети Кати, когда в очередной раз на линии случился обрыв и она в темноте снимала с полки керосиновую лампу. Электричество в том году нам провели, но то и дело что-нибудь да происходило: обрывался провод, ненадежно прикрученный к изолятору, или падал опорный столб, мелко вкопанный, а после подрытый чьими-то свиньями или отвязавшейся козой, или где-то