Дочь предателя - [43]

кабель, — и мы снова оставались без света. «Тьма египетская», — проворчала тетя Катя, разжигая лампу. В летней кухне сладко запахло керосином. «Почему египетская?» — спросила я. Иван Никифорович усмехнулся: «На юге ночи самые темные». — «Египет южнее нас?» — «Еще как южнее. В Африке». Я заканчивала дежурство. Едва выжала тряпку, тут-то свет и погас. «Давай, давай, споло­сни ведро, и за стол, быстро! — скомандовал Иван Никифорович. — Плюшки небось после полдника остались, а, Катерина?» — «Как не остаться. Пеку с запасом». Я погремела у колонки ведром, выполаскивая остатки грязной воды. Умылась над тазом из рукомойника. Иван Никифорович и дядя Костя сидели вдвоем за деревянным столом без клеенки. На столе, в центре, стояли керосиновая лампа без стекла, тарелка с нашими булочками, оставшимися после полдника, и стаканы, куда тетя Катя не успела налить чаю. Она стояла рядом и следила за пламенем: огонь то гас, то поднимался чересчур высоко, и фитиль начинал коптить. Чаем занялся дядя Костя. Когда он разлил нам заварку и снова подогрел кипяток, а фитиль стал гореть ровно, тетя Катя установила в лампу стекло, и взрослые под чаек принялись говорить о хозяйстве, о покупке кое-чего для тети Катиной кухни, и о двух местных электриках, которым, ясное дело, не под силу держать под контролем каждый изолятор на каждом столбе, и о том, во сколько трудодней, интересно знать, нам обошелся бы собственный генератор? Это и мне было интересно, я могла бы и подсчитать, но вместо того, чтобы подсчитывать, молча слушала их, уплетая тети Катино угощение.

Тощая вереница ручейком перетекла через дорогу и возле второго (или треть­его?) от угла дома, где оказалась еще одна троллейбусная остановка, свернулась и замерла.

Мне остановка была ни к чему, я по-прежнему не собиралась никуда ехать. Не замерзла — нечего деньги тратить. Буду идти и идти — на ходу согреюсь и, может быть, что-нибудь придумаю. Я шла и шла. Улица была безлюдная, длинная; показалась тогда бесконечной. Несколько человек — не группой, каждый сам по себе, прошли быстрым шагом к «Лермонтовской». И все, никого больше не было во­круг. Шагов еще через тридцать улица кончилась. Из-за угла справа подул ветер. Я посмотрела в ту сторону, увидела широкий подъезд, пологую лестницу, подошла и села под фонарем на ступеньку, под прикрытием каменного постамента. Никаких умных мыслей на ходу в голову не пришло. И когда я спряталась там от ветра, тоже ничего не приходило. Я сидела у подножия здания, огромного, как пирамида, смотрела на пустое Садовое кольцо и думала совсем не о том, о чем нужно: то про Владика — какой он все-таки умный, то про Вениамина, который даром что младше, всегда точно знает, что делать, — жалела о том, что мы с Женькой не догадались вместе сбежать из распределителя. «Если бы сбежали с ним, не сидела бы я тут, — вяло думала я. — А если бы удрали с Владиком, он вообще, наверное, отвел бы меня к Люське в ее общежитие, даром, что ли, он ей брат». Я вдруг представила себе, как мы с ним вдвоем (с Владиком, а не с Женькой) шагаем вдоль длинного зеленого забора, какой был у нас в Коммунхозе возле общежития для молодежи... Забор из крепких досок, над забором свисают ветки яблони… или нет, лучше вишни… ветки вишни со спелыми, крупными ягодами. А еще лучше — мы с Женькой, и Вениамином, и Борькой, сбежали, не доехав до Калинина, пока взрослые спали, и пес Марс ничего нам не сделал. И теперь мы идем, не знаю куда, мне все равно куда. В заборе вдруг появляется калитка, мы стучимся. Калитка не заперта, сама собой открывается. За ней стоит сердитая тетя Катя… Видимо, я совсем начала клевать носом. Я услышала, как она говорит: «Здесь не сидят».

Я подняла голову и увидела Клавдию Васильевну.

— О чем ты думала? — скажет ей вечером взрослый сын, когда она приведет меня домой, в коммунальную квартиру на улице им. Маши Порываевой.

Она не станет оправдываться. Не скажет, что решила всего лишь дать девочке возможность согреться. Не сразу и поняла, что идти ей некуда. Вероятно, от кого-то сбежала. Достаточно посмотреть на эти старые синяки на скуле и на подбородке. Как объяснить, что невозможно выгнать на улицу в холод ребенка, который сидит у тебя целый день, пьет чай из твоей кружки и ждет, когда ты скажешь: все, хватит, иди на все четыре стороны.

Сын закатывал глаза, вертел, не глядя на меня, головой. Расстегивал ворот рубашки, будто ему было душно.

— Я отведу ее в милицию.

— Не отведешь.

— Мама!

— Что «мама»? Поживет немного у нас, потом что-нибудь придумаем.

При этих словах я даже вздрогнула — то же самое, почти слово в слово, сказала бабушка Владика. А я ей не написала.

Два дня стоял ор — вернее, два вечера, когда все сходились после работы. Сын с женой желали добиться правды: откуда я взялась, почему одна, почему в бегах. Про документы спросил только раз:

— Украла?

Я мотнула головой. Он почему-то отстал.

Я держалась новой легенды: из своей деревни уехали с отцом после смерти матери, я там ничего не помню, дело было давно, с тех пор катались с отцом по шабашкам. Пригодились рассказы новеньких, еще больше — «Судьба человека». Я так и видела — как Сергей Бондарчук, со мной за руку, стоит у дороги в ожидании попутки. Да, ездили вместе, жили