Дочь предателя - [40]

Вошла Мария Кузьминична.

— Ваши всегда все бегом да бегом, — сказала она, — а у нас с тобой время есть. Так кто же тебя прислал?

Я вытерла о подол мгновенно вспотевшие ладони. Набрала в грудь воздуха.

— Иван Никифорович, — сказала я.

— Иван Никифорович, — повторила она. — А он?..

— Наш директор, — сказала я. И добавила: — Он во время войны тоже был летчиком.

Она задумалась ненадолго, ставя на стол две чашки и блюдца — белые, в синих цветах.

— Вот как... Может быть… Может быть …

Она подняла на меня глаза.

— Шефы частенько просят рассказать о сыне… Обычно, — она улыбнулась, — в феврале. Или накануне какой-либо даты… Но из других школ до сих пор не интересовались. Тем более из области… Но если летчик…

— Это ваш сын? — спросила я, показывая на комод.

— Да. Тебе с сахаром?

Я кивнула.

Она поставила сахарницу на стол. Подошла к комоду. Достала альбом с фотографиями и из ящика старый почтовый треугольник.

— Письмо от комполка, — сказала она, когда мы выпили по чашке чая с печеньем, глядя на треугольник, лежавший поверх альбома. — Пишет, что моего сына любил весь их авиаполк. За храбрость и за веселый характер… Я прочту тебе оттуда немного... Ты бери конфеты, ешь.

— А это ваш муж? — спросила я, показав на комод.

Конфета была мягкая, со сливочной начинкой.

Да, на двух снимках был снят ее муж. В сорок первом он отказался от эвакуации, пошел в ополчение. Мария Кузьминична тоже отказалась уехать, чтобы не лишать его возможности нормально пообедать, когда он приезжал в увольнения. Тогда, летом, никто представить себе не мог, что город окажется в кольце и что сгорят склады. Муж погиб в ноябре. Дочь ушла из восьмого класса, пошла мыть полы в военном госпитале. Она и спасла Марию Кузьминичну от смерти. У санитарок в госпитале был свой закуток, где стояли четыре койки. Когда наступили морозы, Мария Кузьминична спала на одной койке по очереди с дочерью. Когда спала дочь, стирала вместо нее бинты и меняла судна, хотя ей паек не полагался, но с этим тогда не считались. Там было тепло, была горячая каша и хлеб — так они пережили зиму. Домой вернулись после прорыва кольца, но дочь из госпиталя не ушла, зимой в сорок третьем она прошла краткие курсы медсестер и работала медсестрой. В сорок четвертом вернулся институт Марии Кузьминичны, и она снова стала преподавать, а дочь, не бросая работы, поступила в вечернюю школу. Возвращаться в дневную ей было поздно, да и денег на оплату учебы не было.

Мария Кузьминична рассказывала так правдиво, что я почти верила.

— А где сейчас ваша дочь? — спросила я, глядя ей в спину, когда она убирала альбом в верхний ящик комода.

— Моя дочь умерла, — ответила она.

Мы помолчали.

— В конце войны?

На мгновение в моей продырявленной голове проснулась легенда о погибших родителях.

Мария Кузьминична покачала головой.

— Нет. Намного позже... Но это другая история, — сказала она.

Она задвинула ящик, разгладила край накидки. Из-за ее спины мне было видно только лицо молодого летчика.

— А внуки у вас есть?.. Или внучка?

Мария Кузьминична все еще стояла спиной ко мне, лицом к комоду и фотографиям.

— Нет, — она покачала головой. — У меня никого нет.

* * *

Год назад Тимка, кого-то наслушавшись, сцепился с Лидией Александровной. Та говорила нельзя, а он заладил: нет, можно.

— Как ты думаешь, нашей страной управляют дураки? — вдруг брякнула воспиталка.

— Нет, — удивился Тимка. Понял и заорал: — Я же не…

— Так вот! — торжествующе сообщила Лидия Александровна, тараща на нас глаза. — Значит, им лучше знать. Умнее тебя и меня, и нас всех вместе взятых.

Объяснение было что надо.

— Я не про то… — крикнул Тимка.

— А я про то! Есть распоряжение сверху: нель-зя! Значит, нельзя. — И добавила доверительно. — Некоторые вон вернулись, и что?

— Что? — спросили мы.

— А то! Вернулись, а их знать не знают… Ну! Каково это: пришел домой, а тебе от ворот поворот?

Она сдвинула брови.

— А как вы думали! Жить-то людям надо было…

Она повысила голос.

— Надо или нет, говорю? Семью кормить? Сами дел натворили, а дети сиди голодные?

Мы не поняли, при чем тут мы.

— А-а! — досадливо скривилась она. — Нельзя — значит нельзя. Только и думают, что о себе...

Она рассердилась так, что у нее покраснела шея.

— Прошлого не воротишь, ясно? — сказала она Тимке. — Живи наперед. Для вашего же блага говорю. Плохо вам тут, а? Небось получше, чем некоторым.

Да, некоторым из деревенских дома жилось похуже. Мне-то уж точно хорошо жилось, и я-то с отцом вообще никуда не пошла бы. Тимка сказал, что это потому, что моего не реабилитируют, а у них родителей — реабилитируют.

— Вот когда реабилитируют, — веским тоном сказала Лидия Александровна, ставя точку в том пустом разговоре. — Когда реабилитируют, тогда они сами за вами и приедут. А до тех пор, Тимур, вы тут все одинаковые. По-человечески прошу: уймись и не приставай.

* * *

Я стукнула стулом.

Мария Кузьминична оглянулась от фотографий.

— Куда же ты?

В спешке я едва не забыла портфель.

— Мне нужно ехать.

— А ночевать? А электрички! Я же еще ничего не успела рассказать...

— Доберусь, — ответила я. — Мне никак...

Я вспомнила про Владика.

— Бабушка будет волноваться.

— Сумасшедшая! Одиннадцатый час, — сказала Мария Кузьминична.