Дочь предателя - [38]

Она вернула мне записку и смотрела мне прямо в лицо. Глаза смотрели по-доброму: она меня не узнала. То ли не было на доске моего описания, то ли она не догадалась, что я переодета.

— Как ехать к бабушке, знаешь?

Я кивнула.

— Ну-ка, давай проверим — сказала она своим голоском. — Говори адрес!

Я обмерла: вот я и попалась. И вдруг в моей больной голове всплыл тот самый адрес, который велел мне заучить Иван Никифорович. Возможно, не перепугайся я, будто мне грозила высшая мера, то ответила бы милиционерше именно так, как мы придумали с Витькой и Владиком. И, возможно, попала бы в детскую комнату милиции, а там кто-нибудь связался бы с Марьинкой, а Иван Никифорович сказал бы, в каком интернате меня ждут, а «Дело» прислали бы позже, и все сложилось бы иначе, сложилось бы правильно.

Но что было, то было. Слова, тщательно продуманные заранее, из головы испарились, адрес вспомнился, и я произнесла его вслух, не успев подумать.

«Румянцева» просияла.

— Ну, — сказала она, — туда-то и сама доберешься. Ну-ка дай-ка я помогу… Не боишься ехать одна? Все же темно, почти девять. — Она показала рукой на настенные часы над выходом.

Наверное, ей очень хотелось сделать доброе дело.

— Перейдешь через площадь, через трамвайные пути. Вот так и вот так…

Ладонью ребром она показала в воздухе, как нужно переходить.

— Троллейбус — какой? Помнишь? — И сама ответила на свой вопрос: — Троллейбус — «Десятка». Выйдешь за мостом на… раз, два… на четвертой остановке. Свернешь на Большой проспект, пройдешь немного вперед… Ну, да там ты и сама дорогу знаешь.

Она уверенно тряхнула кудряшками.

Я поблагодарила и двинулась к выходу.

За дверью открылась площадь. На доме напротив вокзала сияли огромными буквами две электрические надписи: «Да здравствует советский народ — строитель коммунизма» и «Гостиница Октябрьская». «О» в «Октябрьской» была круглая, со стрелками — это была и буква, и часы. Часы показывали без двенадцати девять. В центре площади на газоне, обрамленном низкими черными кустами, белели островки снега — там он не таял.

Я спускалась по ступеням, стараясь не спешить, чтобы не привлекать ничьих взглядов, а после пошла «вот так и вот так», как велела «Румянцева».

Самый опасный отрезок пути был пройден.

* * *

Там было много людей. Много машин. Много света. Светились фары. Светились окна в трамвае. Вывески. Витрина гастронома напротив. Лампочка над входом в подъезд. Все светилось, дробилось, отражаясь в металлических поверхностях, в стеклах, в каплях. Расплывалось, будто изображение на экране в кино, если в проекторе сбивается резкость. Светилась синяя стеклянная будка с надписью «ТЕЛЕФОН», в которой стояла ко мне спиной, держа в руке телефонную трубку, женщина, с высокой прической в легком цветастом платке и коротком — чуть ниже колен — пальто. Я подивилась на высокую прическу и короткое пальто.

Я встала на остановке, которая была тогда напротив «Пельменной» и магазина спортивных товаров. Подкатил красно-белый автобус, разбрызгав передним колесом глубокую длинную лужу. Толпа с чемоданами откачнулась от брызг назад и тут же снова качнулась вперед, устремляясь к открывшимся дверям.

Было шумно, сыро, черно и холодно.

Подъехал еще один автобус, сине-белый.

Натка с Тимуром не поверили бы, если бы я им про это все написала, сказали бы, что вру, так не бывает. Мне и самой не верилось.

Не знаю точно, сколько я там простояла, но мой троллейбус пришел прежде, чем я успела продрогнуть. Подошел, как-то вдруг вынырнув из черноты и света, открыл двери. Я в первый миг снова перепугалась, попыталась даже отойти от него подальше. Но толпа, казавшаяся огромной, меня подхватила и плавно внесла внутрь. А внутри оказалось, что не такая она была и большая, и салон заполнился лишь отчасти. На возвышении возле задней двери за толпой следила кондукторша, худая, невысокая женщина, в темно-синем форменном плаще, в платке крест-накрест поверх него, с сумкой на груди. На ремне на сумке на железной скрепке висела бобинка билетов. Я протянула кондукторше двадцать копеек. Она недовольно сказала: «Поменьше нет?» Спустилась и двинулась по проходу обилечивать пассажиров. Троллейбус закрыл двери и тронулся. Я осталась стоять на том же месте у поручня, зажав монету в кулак.

— Куда тебе? — спросила кондукторша, вернувшись.

— На Большой проспект, — осторожно ответила я.

— Тогда чего стоишь? Салон-то — пустой… Стоят тут…

Салон был совсем не пустой, хотя свободные места на сиденьях действительно оставались. Я убрала, наконец, 20 коп. в карман, пошла и уселась в самом первом ряду, с правой стороны возле окна — поднырнув со ступенек под перекладину, потому что на первом от прохода сиденье сидел дядька, с чемоданом у ног и с баулом на руках.

Это было самое лучшее место, где никто не мешал смотреть вперед, где проплывали дома, будто на экране кадры. Сходство с кино усиливалось из-за дрожания пола, похожего на дрожание проектора.

Из темноты вынырнул Аничков мост. Я его узнала. Вытянув шею, оглянулась назад на кондукторшу. Та на меня не смотрела.

— Большой проспект нескоро, — сказал сосед. — После моста.

Я едва не спросила вслух: «А это разве не мост?», — но промолчала и стала ждать другого. Мостов по пути было еще два. Перед одним кондукторша громко объявила остановку: «Канал Грибоедова», и это опять оказался не мой. Перед вторым остановки не было, и я потом еще долго не знала, что там мы переехали через Мойку. Оба раза я вопросительно взглядывала на соседа, а тот качал головой.