Дочь предателя - [36]

Витька закивал. И я тоже кивнула:

— Напишу.

— Сразу!

— Сразу.

— Хватит болтать, иди в вагон, — поторопила проводница. — Вон еще пассажиры на подходе. Не загораживайте мне тут.

— Иди, — сказал Владик.

Это был обычный плацкартный вагон, никак не оборудованный для дневных поездок. На нижних полках пассажиры сидели по трое, на верхних — либо сидели, пригнув головы и свесив ноги, либо лежали животом вниз на локтях и смотрели в окно. Проводница сказала, что у меня нижнее боковое место.

Я шла по вагону, искала его глазами. Владик и Витька шли вдоль вагона по перрону вместе со мной. Я их видела. Поезд дернулся. Я едва не упала, хотя падать там было некуда. В проходе торчали спины еще не убравших багаж пассажиров и колени и/или плечи уже сидевших. Я наткнулась на широкое женское плечо. Женщина сидела боком к проходу на краю нижней полки, потому что все место в отсеке занял дядька, который запихивал свой чемодан в рундук. Я наткнулась на нее и потому не упала. Поезд еще раз дернулся, а потом вдруг пошел — быстро-быстро. Тут до меня дошло, что я в самом деле еду в Ленинград, и это не кино.

— Не стой, девочка. Иди на свое место, — сказала тетка, в которую я, оказывается, вцепилась.

Я сказала: уже иду. Мальчишки в окне исчезли из виду. Я подумала, что больше их не увижу. А потом сказала себе: почему же не увижу? Приеду и напишу им письмо. Когда-нибудь увидимся.

На секунду они снова меня догнали. Потом снова исчезли.

Я нашла свое боковое место и села в обнимку с портфелем.

Дядька, сидевший напротив меня через столик, предложил забросить портфель на верхнюю полку. Я отказалась: в нем лежали еда и документы.

Я просидела неподвижно, прижимая к себе портфель, до тех пор, пока проводница не пошла по вагону собирать билеты. В мой она только мельком взглянула, прошла дальше, качаясь от качания вагона и хватаясь за полки. Я следила глазами, как она дошла до последнего отсека, развернулась и двинулась обратно. Когда она прошла мимо меня, я поднялась и, наконец, обустроилась. Пальто повесила на крючок над сиденьем, расправив одну полу, так чтобы она прикрывала щель, из которой дуло. Сходила за кипятком, попросила у соседа уже прочитанную газету, расстелила перед собой. Шапку с вишенками не сняла, потому что на каждой станции и полустанке, где останавливался поезд, работало отделение милиции, а кто-нибудь из пассажиров вполне мог накануне слушать по радио объявления. Но вагон был старый — с перекошенными рамами, с расхлябанной распашной дверью в конце коридора, откуда тянуло помойным баком и холодом. Пассажиры кутались, кто в платки, кто в шарфы или шинели, и никто не обратил внимания на то, что какая-то девочка не сняла шапку с вишенками.

Я достала пирог, аккуратно защелкнула портфель, пристроила его надежно между собой и стенкой и принялась жевать, прихлебывать кипяток и глазеть в окно.

* * *

Я помню каждую минуту той, своей первой самостоятельной поездки.

Помню, как надо мной вдруг ни с того ни с сего нависла толстая тетка, в которую я вцепилась в проходе. Постояла, ушла, вернулась со стаканом чая. Поставила передо мной, положила рядом брусок вагонного сахара и две баранки. «Пей», — сказала она. Я разорвала сине-белую бумажку и аккуратно опустила в стакан оба куска. От них вверх цепочками побежали мелкие пузырьки.

Помню, как семья в нашем отсеке — мать, бабушка и мальчик лет шести — достали еду, собираясь перекусить, и мать вдруг положила мне на газетку очищенное вареное яйцо, ломоть хлеба и бутерброд с толсто отрезанной колбасой. Я съела яйцо без соли. Черный хлеб был кислый, колбаса — пряной, с твердыми кусочками жилок.

Помню, как мы встали на каком-то полустанке и долго там стояли, пропуская скорый с названием «Аврора». Наконец, он пролетел мимо нас, сверкая алыми полосами, в которые слились на нем буквы.

На полустанке проводница впустила в вагон инвалида с аккордеоном. «Только до Бологого», — крикнула она ему в вагонный проход. Он кивнул ей в ответ поверх мехов и заиграл «Славное море». Он играл, не глядя на клавиши, поставив локоть на приступку. Синеватые пальцы двигались, как будто сами собой. Бурная мелодия заполнила вагон, и в нашем конце все перестали разговаривать. Потом инвалид закончил играть и прыгнул раз, прыгнул два на одной ноге, от отсека к отсеку, собирая в шапку монеты. Семья рядом сделала вид, будто его не видит. Мне за них стало стыдно. Я достала из кармана пальто пятнадцать копеек. Смотреть на инвалида вблизи оказалось неприятно, а он, как нарочно, возле меня задержался, будто решал, брать монету или не брать. Потом сказал «э-эх», монету взял и, к моему облегчению, скакнул дальше. У него было опухшее, в пятнах, лицо и такая же, в сине-красных пятнах, рука. Пахло от него сырым старым ватником, старым перегаром, старым кирзовым сапогом. Через один отсек после нас он снова остановился, снова пристроил локоть на приступку и развернул аккордеон. «Иди, иди, проходи дальше, — громко сказал молодой мужской голос за стенкой. — Проваливай, попрошайка». Мой сосед, читавший следующую газету, опустил ее и поднял голову. Я оглянулась. Мне было видно инвалидскую спину и локоть. «Я не попрошайка, — сказал с нарочитым хохотком инвалид и шумно растянул аккордеон. — Не видишь? Работаю». «Да уж вижу. Алкаш несчастный. Еще и медальку нацепил». «А вот медальку не тронь. Я ее с фронта принес», — сказал инвалид. «Знаем мы ваш