Дочь пекаря - [89]

Она только кивнула и расплакалась. Годы непрощения и раскаяния постепенно таяли в его объятиях.

– Мы с дедушкой пойдем домой, – сказала Лилиан после похорон, – а вы оставайтесь сколько хотите.

И Элси осталась, и пробыла на кладбище несколько часов; даже священник уже вернулся в храм погреть красные обветренные руки.

Колокол пробил пять. Солнце клонилось к закату, исчезая за кромкой Шварцвальда. Минут через сорок стемнеет, надо будет прощаться, а там и ночь пройдет, а завтра Элси сядет в самолет, облетит земной шар, и ее встретит улыбка дочери, поцелуй мужа, за завтрашним днем наступит послезавтрашний, а этот миг и все, что в нем, останется далеко позади.

И она все длила его, все перечитывала надпись на граните, запечатлевая ее в душе, стараясь почувствовать и пережить как должно. Луана Шмидт, любимая жена и мать, 1897–1967. Луана Шмидт, любимая жена и мать. Луана Шмидт, любимая. Луана Шмидт. Луана. Мамочка.

Скромная эпитафия. Маме бы понравилась. Но такая маленькая по сравнению с жизнью, о которой она повествовала. Весной вырастет трава, зацветут полевые цветы, не ведая, чья жизнь дала им силы расти. И те, кому суждено жить и умереть в будущие годы, не узнают, не почувствуют, что за бездны любви лежат у них под ногами.

Справа, вдалеке, могила Петера Абенда, на надгробии – гирлянда ягод остролиста. Ох, Петер, подумала Элси, как много ты пропустил.

Рядом с мамой – камень Гейзель. Папа согласился выгравировать ее имя, ни о чем не спрашивая и не требуя объяснений, и у Элси отлегло от сердца. ГЕЙЗЕЛЬ ШМИДТ, ЛЮБЯЩАЯ ДОЧЬ И СЕСТРА. Элси не обозначила дат: день смерти неизвестен, да и незачем напрасно ранить папу.

Элси сжала руки в перчатках. Смерть надо чтить как-то иначе, заметнее. Мама, Гейзель, Фридхельм, Петер, рожденные и не рожденные. Они были любимы и заслуживали большего. Не просто имена на камне писать, а помнить их, праздновать; пусть бы небеса на мгновение открылись для всех, кто жил и умер.

Зяблик взлетел с дерева неподалеку, напевая «чиип, чиип, чиип». Бог справедлив и милосерден, сказала мама. Птичка взлетала все выше, и песенка таяла на ветру.

Длился желтоватый сумеречный свет. Могильные камни отбрасывали длинные тени. Пора уходить. Элси повернулась и увидела маленький камень поодаль от семейных надгробий. Она прочла имя и остановилась.

ЙОЗЕФ ХУБ. И ни дат, ни посвящений.

Элси подошла, сняла перчатки и погладила надпись. Йозеф. Она вздохнула. Он тоже заслуживал воспоминаний. Его жизнь сплелась с ее жизнью. У нее не было цветов, и она вынула голубую ленточку из волос и обвязала вокруг надгробия.

Она попыталась вспомнить Йозефа не в мундире эсэсовца, но она не знала этого человека, не знала его тайного бремени. Она помолилась за его душу: пусть он обретет любовь и прощение. Человека можно спасти и после смерти – она верила в это, потому что как же не верить?

Пятьдесят

Кладбище Пантеон-сан-Рафаэль

Хуарес, Мексика

2 ноября 2008 года

Реба придерживала шляпу; Рики вез ее засыпанными пеплом улицами Хуареса к кладбищу Пантеон-сан-Рафаэль. Она надела его стетсон и прикрепила к полям самые красные герани, какие смогла купить. El Día de Los Muertos.

Утренний туман поднимался над лачугами, от границы несло серой и медной плавкой американского завода «АСАРКО». Во дворе ветхого саманного домика горел костер из обломков досок, вокруг бегали собачки, за ними гонялись полуодетые дети. И до самого горизонта со дворов хижин, лепившихся к подножию песчаных гор, поднимались к небу столбы серого дыма.

– Это те самые костры на День поминовения? – спросила Реба.

Рики оглядел задымленное небо.

– Не-а. Это жители Хуареса жгут мусор для обогрева.

Реба слышала об этом, но никогда не видела своими глазами. Мрачное утро, и праздник мрачный.

Минуя городские кварталы, они въехали в южные предместья, где простиралось кладбище. Ряд за рядом аккуратно нарезанные участки – как поля, распаханные к севу. Во рвах между надгробиями – семьи родственников, белые кресты, свечи, цветы и угощения. Ряды могил уходили далеко в бугристую пустыню. – Как их много, – прошептала Реба.

– Пришли побыть с родными, помянуть прошлое, – сказал Рики.

Но Реба имела в виду не живых, а мертвых. Пантеон-сан-Рафаэль открылся в 1995 году. Сравнительно новое кладбище, но в его священной земле уже лежали десятки тысяч людей.

Рики вел ее мимо плачущих людей и гробниц, мимо старушек пред образами Девы Марии, женщин помоложе, певших колыбельные, детей, украшавших плиты цветами. Они шли дальше, мимо свежих могил, туда, где курганы уже заметно осели, а их обитатели укоренились в земле.

Рики остановился у простого надгробия. Бето Чавес, 1933–1998. Наталия Чавес, 1936–1998. Всегда верные и преданные. Его родители. Реба обняла Рики за талию – чтоб подбодрить его, а не себя.

Она согласилась приехать, хотя не вполне понимала зачем. Но здесь, на могиле, ее саму удивила нежность к этим людям, которых она не знала. Она подумала о папином огромном надгробии из черного мрамора, сверкающем и зловещем, посреди ухоженного баптистского кладбища в Ричмонде. Она ненавидела это надгробие, боялась его, не хотела видеть мрачных друзей и родных, собравшихся посмотреть, как ее отец уходит во тьму. Тут все было иначе. Надгробия из песчаника ярко выбелены, солнце окружало их золотым ореолом, цветы и украшения превращали курганы в праздничное разноцветье.