Дочь любимой женщины - [4]

Чашка выскользнула из задрожавших пальцев, но не разбилась: Полина поймала её у края стола.

– Да брось, – усмехнулась она с льдистым блеском в глазах. – Винишь, конечно. Да, по официальной версии, её убийца – рак. Но в душе убийцей ты считаешь меня.

Жутковатая это была улыбка, от которой у Нади по жилам будто жидкий азот растекался, замораживая её нутро в считанные мгновения. Пожалуй, иметь Полину врагом было бы опасно. Это всё её тигриная пластика в каждом движении, мягкая сила хищного зверя в её походке – миниатюрного по размерам, но свирепого. Рысь с мощью дюжины тигров.

– Я ничего плохого не хочу сказать о твоей матери. Я просто хочу, чтобы ты посмотрела на всё это и моими глазами. Когда мы встретились, она была чуть младше, чем ты сейчас. Первая красавица в институте. За ней и парни бегали – спортсмены, высоченные красавцы. Ну, а я кто такая? Пигалица, метр с кепкой в прыжке – вообще ни о чём. Да ещё и... одного с ней пола. – Полина горьковато усмехнулась, тронула изящный, коротко остриженный затылок. – Ну, я и решила тоже стать спортсменкой: думала – может, девушка моей мечты хоть посмотрит разок в мою сторону. Выбрала альпинизм. Говорили, что я поздновато им занялась, но, как показала жизнь, учиться никогда не бывает поздно. На летних каникулах мы с однокурсниками пошли в поход – с палатками, с гитарами, с песнями у костра. Романтика, свежий воздух, природа, всё как положено. Вот в этом-то походе у нас с твоей мамой всё и случилось. Ночью в палатке... первый раз. Утром она встала как ни в чём не бывало, смеялась, шутила с ребятами, а я была как пыльным мешком стукнутая. Не знаю, поймёшь ли ты это чувство... когда смотришь на женщину и знаешь, что она – твоя. Что каждый сантиметр её тела этой ночью был в твоих руках. Вся твоя, вся до последней реснички. А ты у неё ещё и первая... В том смысле, что она была невинная. Эти здоровенные лоси только слюни пускали и мечтали проложить туда тропинку, а я их всех обскакала. Первооткрывательница, так сказать.

Надя, ощущая сухой жар щёк, разливала чай. Неловкость, будто она подсматривала в замочную скважину, наполняла нутро чем-то тугим, скользким, колени ослабели, руки подрагивали.

– Вот... Пейте, пока горячий.

Получилось глуповато, скомканно, не к месту. Полина ничего не сказала, лишь поблагодарила кивком, отпила глоток.

– И вот эта самая девушка, которая потеряла девственность не с Лёхой, а со мной, вышла замуж за Лёху, – с этой опасной, холодно-тигриной усмешкой-оскалом продолжила она. – Мне было больно – так, будто я сорвалась в пропасть и переломала себе все кости. Вот как мне было больно!.. Ты права, девочка, назвав меня дурой... Дура я и есть – потому что её любила. Любила даже после того, как она прислала мне свадебную фотографию, будто я – просто институтская приятельница, подружка, с которой делятся событиями личной жизни, а не человек, которому она клялась в вечной любви и с которым – уж прости за такие подробности – спала. А дальше – семейная фотка: она, Лёха и ты. Знаешь, я пыталась вас всех ненавидеть. Лёху, её... И этого пухлого розовощёкого младенчика с фотографии – тебя.

Надя вздрогнула, как от жгучего удара плетью по спине. Да, опасно иметь Полину врагом. Пусть не тигр, пусть рысь, но и рысь может впиться в глотку. Она поёжилась, невольно отодвигаясь, а Полина усмехнулась – то ли слегка презрительно, то ли горько.

– Нет, не получилось у меня ненавидеть. Перед теми, кого я люблю, я беспомощна. Если любимой женщине зачем-то надо меня убить – я и пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Наоборот, подставлю шею – на, режь меня, дорогая, если тебе так надо. Только, ради Бога, сама не порежься, ножик-то острый! Ну, вот твоя мама и резанула... Воткнула ножик мне в сердце второй раз – восемь лет назад. Поманила – и опять на попятный. Вот после этого во мне что-то и сломалось... Что-то умерло. Уважение к ней умерло. Ты не представляешь себе, как это дико – презирать и любить одновременно! – Полина почти прорычала эти слова, скалясь совсем по-рысьи, и в её глазах горели эти опасные огоньки, которые заставляли держаться от неё на почтительном расстоянии. – Как бы тебе сказать... У меня было из кого выбирать. Знала я прекрасных, восхитительных, смелых, достойных поклонения девушек, а всё равно побежала к ней, стоило ей только меня позвать. Прибежала и прильнула к её ногам, как преданный пёс. Глупый пёс, который не помнит жестокости и прощает все пинки за единственное ласковое слово. Вот такая она бывает сука – любовь.

С каждым её словом в горле Нади вскипало солёное возмущение. А к концу оно уже лилось из глаз тёплыми ручьями.

– Не смейте так говорить о маме! – вскочила она из-за стола. – Тем более, что её... уже нет! И она не сможет вам ответить... Даже если мама причинила вам боль, она её уже искупила стократно! Вы видели, как она умирала? Нет? А я видела! Я каждый день смотрела, как маленькая её частичка умирает, как её становится всё меньше и меньше... И я ничего не могла сделать, ничем не могла ей помочь! Болезнь убивала её по капле, она разрушала её, отнимала у неё жизнь понемножку, но как жестоко она это делала, какую боль причиняла! Всё ваше падение в пропасть перед этим – ничто! Мама перенесла триста шестьдесят пять таких падений – ровно столько дней болезнь её убивала, ровно год. Никто не заслуживает такой смерти, никто! Она умоляла врачей, чтоб её усыпили уколом, как усыпляют животных, но это – незаконно, никто ей такого укола не сделал бы. И она мучилась до конца! И если вы посмеете сказать хоть одно грязное и неуважительное слово о ней, я вас... я вас...