Дочь любимой женщины - [5]

Что бы она сделала? Вызвала на дуэль? Размазала по стенке? Немота священного негодования закрыла доступ к словам. Под конец этой речи она уже ничего не видела от слёз. Небольшие, но очень сильные руки обняли её так крепко, что она при всём желании не могла вырваться – брыкалась, но объятия сжимались всё туже от каждой её попытки. Надя не открывала глаз, но чувствовала дыхание на своей щеке и тонкий шлейф холодного мужского парфюма.

– Тш-ш-ш... Всё, всё... Надя... Наденька, солнышко... Всё, не надо. Я не могу сказать ни одного грязного слова в адрес твоей мамы. Просто не могу, потому что я её люблю. – Пауза, и в голосе Полины провибрировала ласковая хрипотца – будто звериная мягкая шубка коснулась сердца. – Знаешь, даже когда ты меня ругаешь и костеришь на чём свет – это звучит как музыка... Твоя мама так не умела. Ты – как она, только лучше. Во много раз лучше. Потому-то мне и так страшно было идти к тебе... Я боялась, что увижу её в твоих глазах, не сдержусь и... И ляпну что-то дурацкое. Или сделаю что-нибудь, что тебя ранит. Так и вышло. Так и получилось... Но меньше всего на свете я хотела бы тебя ранить или обидеть. Ты – дочь моей любимой женщины, и этим всё сказано. Ты – её кровь и плоть, её продолжение... У тебя её глаза и такая же власть. Власть твоей мамы я попыталась с себя сбросить... Кончилось это тем, что мы с тобой остались без неё. Больше я этой ошибки не повторю, потому что не хочу потерять ещё и тебя. Я сделаю всё, что ты скажешь. Всё, что ты захочешь. Прикажешь умереть – умру. Это нетрудно, альпинизм – опасный спорт, возможностей отправиться к праотцам много. А велишь жить – выживу, выберусь из любой пропасти, с того света вернусь. Всё, что я не сделала для неё, я сделаю для тебя.

Вот оно – то самое «ещё и...» Догадка Нади оказалась верной, и сейчас её слёзы были уже другими. И она уже не вырывалась из рук Полины, а тихо всхлипывала, обняв её в ответ.

– И что... были у вас женщины, которые... достойны поклонения? Достойнее, чем мама? – спросила она, с усталой, измученной горечью кривя губы.

Прохладно-голубые глаза смотрели на неё без насмешки, серьёзно, с какой-то обречённой нежностью.

– Были... прекрасные. Замечательные женщины и девушки. Я ведь живой человек и мне хочется... тепла. Но у меня с ними ничего не вышло. Не сложилось, какими бы тысячу раз прекрасными они ни были.

Колени подкашивались, руки тряслись, будто Надя разгрузила тридцать вагонов кирпичей. Бывают на свете нелёгкие разговоры, но этот оказался тяжёлым в самом прямом смысле этого слова. Он вымотал её, выпил все силы. Странное, мучительное состояние: с одной стороны, она просто валилась с ног, а с другой – понятно было, что попытки уснуть в эту ночь обречены на провал. Слишком взъерошены нервы, взвинчено сердце, слишком больно в груди – больно и сладко одновременно.

– Ты устала, Надюш. Мне, наверно, лучше уйти, – проговорила Полина.

– Останьтесь, пожалуйста, – вырвалось у Нади.

Устало прильнув к дверному косяку прихожей, она протянула руку. Если Полина сейчас уйдёт, умрёт какая-то частичка мамы, и ей до слёз не хотелось её отпускать. Полина, уже стоявшая у двери, колебалась.

– Вы же обещали... Обещали сделать то, что я попрошу. Я прошу вас, не уходите.

Полина помолчала немного, вскинув подбородок и глядя на девушку сквозь задумчивый прищур тёмных ресниц.

– Поймала меня на слове, – улыбнулась она. – Хорошо, как скажешь.

Вернувшись, она взяла протянутую руку Нади, приблизилась вплотную и завладела второй.

Из колонок компьютера приглушённо пел Элвис Пресли – о голубых испанских глазах, а Надя с Полиной танцевали под поставленную на повтор песню. Полина, несмотря на небольшой рост, вела в танце властно, уверенно и мягко – ей хотелось подчиняться, идти за ней, и Надя тонула в этой вибрирующей, урчащей по-звериному энергетике. Она понимала, почему мама не смогла устоять... А кто бы устоял перед этими пронзительно-насмешливыми, хлёсткими голубыми льдинками? Впрочем, синий лёд блестел в глазах Полины лишь издали. Вблизи они оказались теплее и человечнее, с толикой затаённой боли, которая проступала ярче при взгляде на Надю.

Они стояли на балконе, глядя на городские огни – с кружками чёрного чая с ароматом бергамота. Полине на глаза попалась книга – томик стихов Ахматовой с закладкой-запиской. Присев в кресло, Полина полистала книгу, долго держала в руке клочок бумаги с несколькими словами, написанными маминой рукой.

– Вот почему ты послала эту песню... В этом вся Лиза. Она и с того света нашла способ кольнуть меня в сердце, – криво приподняла она уголок рта.

У Нади снова потемнело на душе, брови сдвинулись.

– Неужели нельзя обойтись без язвительности? «Кольнуть»... Почему вы видите во всём плохое – даже в этом?

Полина положила книгу на полочку, встала. Её рука проскользнула под локоть Нади, дыхание со словами горьковато донеслось до уха:

– Это не язвительность. Просто душа в клочья рвётся от таких «посланий».

Надя не хотела плакать, но всхлип вырвался сам. Усталость этого длинного, непростого дня навалилась и доконала её. Полина усадила её в кресло, с которого минуту назад встала сама, присела рядом на корточки и держала руку Нади в своей – молча, расстроенно. Надя попыталась поскорее успокоиться, чтоб не огорчать её, но получилось не сразу. Минут пять она, поникнув в кресле истерзанной, сломанной куклой, даже не плакала, а просто вздрагивала плечами беззвучно – так же, как делала мама. Та никогда не рыдала в голос, а содрогалась вот так. И это выглядело страшнее, чем самая шумная истерика.