Дочь четырех отцов - [87]

— Господин председатель, не будем ссориться — не надо обижать лирику.

— Вся лирика, какая там есть, появилась вашими молитвами, дружочек. — Я поцеловал ей руку. — И сюжетом я полностью обязан вам. Теперь нужно подмешать немного репортажа, и тогда из него выйдет по-настоящему изысканное блюдо.

— Репортаж — пакость, — она покачала головой.

— Что не мешает вам, дорогая, читать в газетах описания пышных свадеб, не правда ли?

Сей argumentum ad hominem[149] заставил нас обоих улыбнуться. Видимо, потому, что думали мы об одном и том же.

— Это совсем другое дело, если вы собираетесь завершить роман свадьбой, я не против, это всегда хорошо.

— Ну и бог с ним, ради вас, так уж и быть, женю помощника нотариуса.

— Как вы сказали? — она подняла голову. — На ком?

— На художнице, разумеется, — я удивленно посмотрел на нее.

— Ах да, конечно, — рассмеялась она. — Смотрите, как славно, — и церквушка наша попадет в знаменитый роман. Дело будет происходить осенью, алтарь будет украшен астрами, а ясень осыплет жениха и невесту золотым дождем, верно я говорю?

— Об этом не может быть и речи, дорогая. Ведь Рудольф и Мари сбежали, вот и помощник нотариуса сбежит с героиней, обвенчаются они в городе, без всякого шума, украдкой, и в церковь войдут с бокового входа.

— Бежать? — она со страхом уставилась на меня, причем глаза ее приобрели аметистовый оттенок. — Значит, вы тоже так думаете.

Должно быть, я посмотрел на нее именно так, как баран смотрит на новые ворота.

— Я тоже? Кто же еще так думает?

— Есть целая куча романов, где дело кончается побегом, и это всегда очень противно.

— Это верно, но ведь бегут же, как ни трудно на это решиться, не так ли?

— В романах — да, но в жизни, поверьте, порядочные женщины не убегают.

О, святая простота, ну конечно же, не убегают! Не такая нынче жизнь, чтобы приходилось бегать. Этого я, разумеется, сказать не мог, а потому сказал лишь, что не собираюсь причислять Мари Маляршу к лику святых.

Как же все-таки трудно с женщинами! Теперь Андялка внезапно пожалела Мари Маляршу. Губки надулись:

— До чего же циничны бывают мужчины! Неужто вы не понимаете, господин председатель, что у бедняжки был один выбор: бежать или утопиться? О, когда же найдется наконец писатель, который сумеет понять женскую душу!

Мне показалось, что она вот-вот разрыдается, я тут же сделался очень серьезен и даже немного обиделся. Возможно, у меня как у романиста есть просчеты, но мое знание людей никак нельзя ставить под сомнение, и мне особенно больно, что именно Андялка в нем усомнилась. Я бы, пожалуй, сказал ей об этом, но стоило мне заметить, что глаза у нее подернулись влагой, как у меня самого увлажнились ресницы. Бедняжка уже сожалела о нанесенной мне обиде! Ах, глупышка, если бы все сердца были столь же прозрачными кристаллами, как твое!

— Разве я сказал, что осуждаю Мари Маляршу? Напротив, мне жаль ее от всего сердца. Но если я признаю, что бывают в жизни ситуации, которых не разрешишь ничем, кроме побега, то и вы, дорогая, признайте, что для романа это тоже самый разумный выход.

— Ну хорошо, — Андялка улыбнулась, сменив гнев на милость, и сама взяла меня за руку. — При одном условии: художник должен остаться в живых. Если уж непременно нужно кого-нибудь умертвить, так пусть лучше умрет рыбак, он — дикарь, по нем никто особенно не заплачет, а художник умирать не должен.

Просто диву даешься: даже самая интеллигентная женщина не в состоянии понять истинного трагизма! Я запротестовал чуть ли не в отчаянии:

— Хотел бы я знать, Андялка, как вы это себе представляете? Ведь художник увел у рыбака жену и должен понести наказание. Пусть хоть в романе будет нравственный миропорядок.

— Славный миропорядочек, нечего сказать, — упорствовала Андялка. — Такая необыкновенная личность, художник — и гибнет из-за каких-то жалких человечков-лилипутиков. Художник должен понять, что он не чета этим букашкам, случайно оказавшимся на его пути, пусть позволит им лететь, куда им вздумается, а сам посмеется им вслед, а потом возьмет свою кисть и нарисует художника-великана, у ног которого копошится муравьиное племя, меж тем как сам он беседует с богами.

Она встала с дивана и подошла ко мне вплотную.

— Не смейтесь надо мною, хоть я и говорила сейчас так, как говорят в романах.

— Ну что вы, — я тоже поднялся, — я не смеюсь даже тогда, когда в романах говорят так, как никогда не говорят в действительности. Я признаю, что это в порядке вещей, речь добропорядочного персонажа не должна оставлять ни малейших сомнений в том, что он — персонаж, а не живой человек. Другими словами, он не имеет права сказать «э-э!», он может сказать только «ба!». Особенно тщательно следует избегать характерных небрежностей типа: «ну», «вот» и «значит». Боюсь, что критики как раз в том нас и упрекнут, что персонажи нашего романа говорят недостаточно литературно. Я не раз пытался заставить их говорить на манер Д’Аннунцио[150], но по бедности моей не могу отдать их учиться искусству декламации.

— Шутками вам не отделаться, господин председатель. Если вы меня любите, художник не умрет!

С этими словами она положила руки мне на грудь, их жар опалил меня сквозь шелковую рубашку. Эту минуту я буду вспоминать и на смертном одре. Я не забуду ее и тогда, когда стану жалким пузырьком в водах Леты.