Дочь четырех отцов - [88]

И все-таки художник должен был умереть! Если бы Андялка попросила меня не кончать роман, чтобы он вошел в историю литературы в качестве наброска на благо какого-нибудь юного преподавателя средней школы, который лет сто спустя напишет пяток статей с продолжением о предполагаемых причинах незавершенности (сложность общественных отношений, высокие цены на бумагу и т. п.), — я бы охотно послушался. Если б она попросила у меня рукопись, чтобы всю жизнь пробовать на ней щипцы для завивки, — я был бы счастлив предоставить ей это право. Но пожертвовать смертью главного героя, сохранить ему жизнь по протекции, в то время как по романным законам ему надлежит погибнуть, — нет, этого я не сделаю даже ценою собственного счастья.

С половины четвертого дня до половины третьего ночи я не вставал из-за письменного стола. (Призывы прислуги к ужину были оставлены мною без внимания. Фидель же так рьяно заливал на пасеке волнения дня, что в результате заснул непробудным сном, и храп его до полуночи сотрясал листья дикого винограда.) Жена художника и помощник нотариуса сбежали темной ночью, под крик перепелки, благополучно добрались до города и обвенчались в полном соответствии с пожеланиями Андялки. Прочим юным читательницам это тоже должно понравиться, да и матушки обретут в такой развязке успокоение. Не исключено, что молодой человек возьмется за ум, сдаст экзамены, а натурщица облагородится в новом браке, и тогда Пречистая Дева сжалится над ними и благословит их союз ребеночком; но это все следует препоручить читательской фантазии, а я не стану писать еще один том ему в угоду — при нынешней-то дороговизне. Да и потом, эти двое были всего лишь эпизодическими персонажами в истории художника.

Ну а художник умер так удачно, что растрогал меня самого. Он как раз ворошил сено, когда ему сообщили о побеге жены. Сперва он застыл, опираясь на вилы, убитый горем, и перед ним пронеслась вся его жизнь — молодость, прошедшая в погоне за славой и наслаждениями, потом — отвращение к жизни, потом — спасительная деревня, пышнотелая молодая крестьянка, целуя которую он вдыхал запахи пшеничного поля и вкушал сладость земли — и вот всему конец. Он изменил искусству во имя любви, любви к женщине и к земле. Есть ли возврат к нему теперь, когда любовь ему изменила? Он распрямил согбенную спину, бросился в дом, смыл с себя грязь полей, вытащил давно заброшенный рабочий балахон, нахлобучил спортивное кепи, отправился с мольбертом к болоту и там схватился за кисть, погрузившись душою в величественный пурпур заходящего солнца. Но ничего не вышло: он разучился обращаться с кистью, легкая игрушка беспомощно дрожала в руке, привыкшей к тяжкому крестьянскому труду. Тогда-он в последний раз окинул взглядом небо и землю, упиваясь волшебной красотой и прощаясь с нею навеки, потом бросил в воду кисть, а сам бросился следом.

Труп обнаружил рыбак и закопал его на Божьем острове, в гуще краснодневов. Проходя мимо, он всегда осенял себя крестом и бормотал незамысловатую заупокойную молитву. Дитя природы, он без всякой ненависти думал о барине, ценою жизни заплатившем за свою ошибку — стремление не вверх, а вниз из своего сословия.

Когда все было готово, я потушил лампу и выбрался из темной комнаты в светлую ночь. Это была одна из тех летних ночей, когда небо распахивается, приотворяется окно в бесконечность, и можно заглянуть в самую кузницу господа бога. Сотворив мир, он, должно быть, чувствовал примерно то же, что и я. Но выстрадал ли он столько, сколько я, боролся ли с самим собою? Случалось ли ему в эти шесть дней возненавидеть все сделанное до сих пор, подумывал ли он о том, чтобы бросить все как есть и отдать недоделанный мир дьяволу на откуп, позволив ему делать все что заблагорассудится? Казался ли ему совершенством вылепленный им человек, подобно тому как видятся мне все, в кого я вдохнул свою душу смертного? Мог ли он быть так счастлив, как я этой ночью?

Нет, не мог, ибо сотворил всего лишь мир, и не было другого бога, который узнал бы об этом. Я же создал роман, который прочтут тысячи и тысячи таких же, как я, похвалят его или обругают, но так или иначе, станут о нем говорить. Хотя вообще-то господь тоже не испытывает недостатка в критиках, но тут он сам виноват — к чему было их создавать? Как бы то ни было, господь у нас — один, и нет ему равных, нету у него даже тени, что кивнула бы ему в ответ, когда сам он кивнет от радости, видя, что все сотворенное им — хорошо. Я же не один под деревом бодхи, тем самым, что считается у индусов центром Вселенной (это, пожалуй, единственное, что нравится мне у Рабиндраната Тагора), нас по меньшей мере двое, и она знает, кто я такой и что такое мое творение.

Упала звезда, оставив за собой длинную яркую ленту и осветив юного Бенкоци, бродившего по берегу Тисы. Этому-то чего бродить посреди ночи? Небо прочертила еще одна золотая стрела, на этот раз с запада на восток. Ну да, конечно, сегодня же десятое августа, Святой Лёринц, начало большого звездопада; в такое время деревенские поэты, как правило, таращатся на небо, по которому катятся огненные Лёринцевы слезы.