Дочь четырех отцов - [86]

— А как же, знаю, — храбро заявил Шаги. — Батюшкина котомка.

— Тогда беги, малыш, поиграй немного в саду, а мы тем временем поглядим, что тут есть.

Как только ребенок вышел, нотариус извлек из котомки плотный лист бумаги, истертый на сгибах. Брачное свидетельство Матяша Беры и Вероники Винце. Затем — зеленый лист картона: свидетельство об уплате Енё Турбоком членских взносов в будапештский клуб «Гнездо». Затем — золотое кольцо и золотые часы на цепочке. Наконец, шелковый кошель для бумажных денег, а из него — три купюры по тысяче крон.

— Ну что, господа, теперь вам ясно, кто убил Турбока? — спросил он, с трудом переводя дыхание.

Я посмотрел на попа и сказал:

— Тайна исповеди?

Его мягкое лицо немного посуровело, и он ответил, обернувшись к церкви:

— Ежели господь бог устроил так, чтоб возлюбленные чада его грабили и убивали, то можно ли их винить?

Так я и не узнал от него, сознался ли Матяш Бера Банкир на смертном одре в убийстве или ему не хватило времени. Быть может, поп схоронил эту тайну в своем добром сердце, чтобы сын Матяша Беры Банкира не стал на всю жизнь Шандором Берой Убийцей?

Доктор мрачно уставился в окно, словно незадачливый изобретатель сыворотки, которого публично опозорили, обозвав ослом на врачебном симпозиуме, а ему, нечего на это возразить.

Однако был человек, который устыдился еще сильнее, чем доктор: я подошел к нему и протянул руку:

— Господин доктор, я думаю, ребенку лучше всего остаться у вас.

Нотариус упорно ломал голову над вопросом, зачем было Бере грабить художника, если он так и не сбыл награбленного. Допустим, драгоценности сбывать он боялся, но ведь на деньгах не написано, что они художниковы, а бедняга, надо сказать, помирал с голоду вместе со всем семейством. Не будучи в состоянии придумать ничего другого, нотариус остановился на том, что убийцей Матяша Беру сделала нищета, а отвращение к кровавым банкнотам внушила пробудившаяся совесть.

Доктор по идее должен был ответить, что только бескультурный венгерский крестьянин способен на такую глупость, однако промолчал. Взяв Шати за руку, он крепко прижал ее к себе, и они отправились домой. Ягненок весело поскакал следом.

Пои с нотариусом тоже ушли, а меня матушка Полинг оставила обедать. На обед была варенная в молоке морковь, а я, надо сказать, отношусь к тем, не совсем обычным мужчинам, которых даже такие вещи не способны отпугнуть от брака.

Очутившись после обеда наедине с Андялкой, я протянул руку через стол и сжал ее пальчики.

— Дитя мое, найдется у вас немного времени? Я хотел бы обсудить с вами кое-что, одинаково важное для нас обоих.

Я чувствовал, что пальчики ее нервно подрагивают в моей руке. Она выглядела утомленной, личико побледнело, а губки немного увяли, свободную руку она время от времени подносила к ушам: так люди, страдающие головной болью, пытаются заглушить колокол, гудящий у них в голове.

— Пожалуйста, — сказала она без энтузиазма. — А нельзя ли отложить до другого раза, скажем, до завтра?

— Вам нездоровится, дружочек? Принести картофельную диадему?

Картофельная диадема — это сложенная крестом салфетка, в которую вложена сырая картошка, нарезанная кружочками. В деревне — это первое средство от головной боли: прохладная шкурка постепенно вбирает в себя яд, снимая с головы терновый венец боли, а лицо при этом приобретает необычайно кроткое выражение — аспирин такого эффекта не дает. Последнее, впрочем, я заметил лишь тогда, когда получил право собственноручно возлагать картофельный убор на самый прекрасный из лобиков, которые когда-либо морщились от боли.

— Спасибо, не нужно. Я вполне здорова, просто все эти неожиданности меня сильно разволновали.

— Именно о них я и собирался потолковать с вами, дружочек.

— О, я с удовольствием послушаю, — она разом ожила. Ей на глазах полегчало оттого, что сквозь приоткрытые жалюзи ворвался прохладный ветерок.

— Давайте поменяемся местами, дорогая, сядьте сюда к окну, по крайней мере, солнце не будет светить вам в глаза.

Она пересела на диван, откинула головку, подложив под нее сплетенные руки, под ножки я подставил ей скамеечку, которую смастерил по моему заказу кум Бибок. (Работа была выполнена в оригинальном стиле, но не без вдохновения: лев с лошадиным хвостом и пава смотрели друг на друга в упор, сверху, над ними, красовался венгерский герб, а внизу стояла надпись: «Желаю здравствовать — Винце Бибок».)

— Я хотел сказать, дорогая, что судьба устроила все эти сцены специально для нас.

— Можно ли быть таким безжалостным, господин председатель!

— Я вот о чем: роман наш застопорился как раз на последней главе. А теперь развязка готова, жизнь дописала роман своею рукой.

— Раньше господин председатель говорил, что жизнь подражает романам.

— Бывает и так, жизнь — бессовестный плагиатор, а все потому, что ей лень придумывать что-нибудь новенькое. Именно это и дает романисту право в свою очередь ее обворовывать. Еще Виктор Гюго утверждал, что во всяком удачном романе представлены три начала: переживание, фантазия и наблюдение. Лирика, сюжет, репортаж — всего понемногу. Разумеется, в моем случае о лирике не может быть и речи.