До конца жизни - [53]

— Почему же нечего? — удивилась Серафима. — Любви ожидай какой-нибудь необычной. Ты ведь еще не старый.

— Нет, Серафима! Все это время вовремя надо пережить. Да и обойтись без этого можно.

— И то верно, — согласилась Серафима. — А я вот зимой весну ожидаю, весной — лето. Оно и веселей жить…

Они посидели еще немного, поговорили о разных мелочах и разошлись. Думала, забудется этот пустой разговор. А он все вертится в голове.

И еще раз колыхнулось в ней на минуту прежнее. Студентам надо было рисовать обнаженную женщину, Никто из натурщиц, которые помоложе, не соглашались. А Серафиме Захарий Петрович не предлагал, но посматривал на нее и вздыхал, встречаясь где-нибудь в коридоре. Тогда Серафима сама к нему подошла.

Захарий Петрович обрадовался, похвалил ее:

— Вот молодец! А то все боятся, не понимают… — И стал говорить о чем-то своем постороннем.

Серафима тоже говорила ему о другом, а дома расплакалась, разволновалась, Колю вспомнила. Что-то в ней забилось, заболело, но тут же затихло.

На другой день задолго до звонка Серафима зашла в мастерскую к Захарию Петровичу. Он вначале рассказал, как нужно будет позировать, посоветовал бросить работу, чтоб заниматься теперь одним делом и не переутомлять себя. Потом они незаметно разговорились о весне, в том году как никогда ранней и солнечной, вспомнили деревню.

Захарий Петрович хотел еще что-то рассказать, но в это время прозвенел звонок, и они пошли на занятия.

Раздевалась Серафима за ширмой, специально для этого приспособленной, торопилась. Но как назло, пуговица на лифчике никак не хотела расстегиваться. Серафима то пыталась дотянуться до нее через плечо, то сводила лопатки и до ломоты в локтях заворачивала за спину руки.

Наконец все-таки расстегнула, сложила все на табуретке и хотела уже было выходить из-за ширмы, но вдруг замерла на полдороге, чувствуя, как заболело у нее что-то внутри, как сжалось сердце.

Серафима присела на табурет, но в ту же минуту подхватилась, прикрыла лифчик и рубашку платьем и пошла в аудиторию, потому что Захарий Петрович уже звал ее, а студенты начали шуметь и переговариваться…

А Зойка, узнав обо всем этом, позвала ее в кладовку и заявила:

— Чтоб твоей ноги у меня больше не было!

Серафима промолчала. К Зойке она и так давно уже не ходила. Все как-то со временем не получалось, а может быть, просто завидовала ее счастью. Зойка ведь тогда замужем была. Вечно домой торопилась, готовить мужу обед, стирать.

Жили они хорошо. Муж попался непьющий, ласковый, любил Зойку. То туфли ей новые подарит, то ожерелье. Везде они вместе ходили: и в театр, и в кино. На работе он тоже ей помогал. Было чему завидовать…

Но теперь Зойка тоже одна. Муж ее все-таки бросил. Завербовался и уехал куда-то на Север. Зойка говорит, что сошелся с другой. Кто его знает, может, и сошелся, а может, это только одинокий человек думает, что счастье в семье, в детях, а как обзаведется ими, так сразу затоскует о чем-нибудь другом, даже самому толком непонятном.

Изредка, правда, Зойкин муж приезжает. Она не гонит его, подарки для детей берет. Но планы у Зойки теперь другие. Она за Андреем ухаживает. Когда ни зайти в кочегарку, все время там сидит, о Донбассе с ним беседует. Андрей ведь тоже на шахтах работал, только в другом месте. Нравилось ему там. До сих пор по своей шахте тоскует. Но мать у него старая, никуда ехать не соглашается.

Вот разве что Зойка уговорит ее, если поженятся с Андреем. А все вроде бы к тому идет. Зойка настойчивая, своего добьется. Дай бог, Андрей человек хороший.

В уборщицы Серафима снова перешла вскоре после смерти Захария Петровича. Умер он неожиданно, по своей, можно сказать, вине. Перед самой пенсией взял вдруг да и ушел из института. Сторожем на лесоскладе устроился, поработал полгода, простудился и умер.

Может, кто обидел его в институте. Так вроде бы уважали все Захария Петровича, любили…

Не поймешь этих художников. Вот и декан. Молодой еще, а уже угробил себя на этом рисовании. Язва у него. Говорят, картину какую-то знаменитую создать хочет, день и ночь рисует, а она все не получается. Да и здоровья нет. Но не бросает, мучается. Попробуй тут пойми его!

Может, и Колю Серафима вот так же не понимала…

Вчера после разговора с деканом весь вечер об этом думала, не знала, куда деть себя. Надо же такое!

Наконец решила уборку в комнате навести. Первомайские праздники скоро. Вымыла все, вычистила, занавески новые на окна повесила, в люстре лампочку перегоревшую заменила. Устала, присела отдохнуть, и вдруг так ей выпить захотелось, что не вытерпела, отпечатала бутылку, которую купила к празднику. От хмельного на минуту успокоилась. Достала из шифоньера Колины картины, долго разглядывала их.

Красивой все-таки была Серафима в молодости. Глаза на картинах у нее так и горят, будто кто с другой стороны поставил две небольшие свечки. А коса такая длинная, что даже картины не хватает, чтоб нарисовать всю. В ушах у Серафимы на каждом портрете Герасимовы сережки. Кажется, прикоснись к ним и зазвенят…

Теперь, понятно, она сережек не носит. Уши болят. Косу тоже давно отрезала.

Спать Серафима легла далеко за полночь. Но сон никак не шел. В голове все перемешалось. То о Коле она подумает, то покойный Захарий Петрович перед ней как живой предстанет, то вдруг поймает себя Серафима на мысли, что давнишний разговор с Андреем не дает ей покоя.