До конца жизни - [52]

По дороге домой Серафима забежала в магазин, купила вина, еды. Потом зашла к соседке Клере Ивановне, выпросила патефон, пластинки. Раз у нее гости, то надо принимать их как в праздник, с вином, с музыкой.

Комнату Серафима тоже убрала по-праздничному, На окна повесила кружевные, недавно купленные занавески, кровать застелила чистой простыней, на которой еще покойная мать вышила двухглавого орла и какие-то цветы, не то розы, не то подснежники. Подушки Серафима прикрыла марлевыми накидками, а на лампочку сделала из разноцветных стружек абажур.

Потом она долго гладила платье, примеряла перед зеркалом сережки, заплела косы.

Наконец все было готово. Серафима села на табуретку и стала ждать, прислушиваясь к каждому шороху на лестнице.

От только что поглаженного и еще теплого платья ей вдруг стало жарко, словно она сидела не в комнате, а качала в кузнице мехи.

Услышав на лестнице какие-нибудь шаги, Серафима то кидалась к патефону, чтоб накрутить пружину и поставить пластинку, то бежала к двери и открывала ее, замирая в ожидании.

Но Коля где-то задерживался. По лестнице проходили соседи. Серафима даже забывала здороваться с ними, возвращалась назад, чувствуя, как все тело горит у нее, словно от температуры.

А Коля пришел как-то совсем неожиданно. Серафима не успела ни пластинки поставить, ни дверь открыть. Она всего на минуту задумалась о том, как они с Колей будут пить вино, танцевать, а он уже подошел к ней, обнял. Серафима встрепенулась, но потом притихла и чуть слышно попросила:

— Платье помнешь…

Коля отпустил ее.

Серафима бросилась на кухню, стала накрывать на стол. Коля помогал ей, отпечатывал бутылки, консервы и все допытывался:

— Ждала?

— Конечно, ждала! — отвечала Серафима.

Они сели за стол. Коля разлил вино, поднял стакан:

— За тех, кто не вернулся!

Серафима ударила легонько о стакан своей рюмкой, молча выпила, не зная, что отвечать на этот тост. Потом поднялась и пошла заводить патефон.

Коля тоже встал из-за стола, неожиданно выключил свет, отыскал в потемках Серафиму, обнял ее, прижал к себе. Она не противилась, прильнула к нему всем телом и вдруг то ли от радости и темноты, то ли от выпитого вина начала целовать его, чувствуя, как едва заметная, пахнущая одеколоном щетина колет ей губы.

Танцевать они так и не пошли. Пластинка давно закончилась. Коля гладил, обнимал Серафиму. Она ничего ему на это не сказала, а только прижалась еще сильней и незаметно стала снимать сережки… Но видно, торопилась, и у одной нечаянно сломалось ушко. Только тогда Серафима об этом не жалела…

Так они прожили до самого лета. На занятиях почти не разговаривали, зато вечером, когда Коля приходил к Серафиме домой, танцевали под патефон или просто так сидели возле открытого окна. Коля рассказывал про войну, про то, как его раненого лечила в госпитале докторша Таня. Она приходила к Коле после операции, садилась на койку, спрашивала:

— Не больно?

А он прогонял ее, злился.

Серафима тоже злилась на докторшу, целовала Колю и все думала о том, как они хорошо будут жить где-нибудь в деревне, куда Колю направят по распределению.

Уехал Коля в начале июля, пообещав вызвать Серафиму, как только устроится. Она ждала от него письма, сколько можно было ждать, а потом пошла в больницу, сказав Зойке, что у нее аппендицит.

Теперь, конечно, жалеет. Дочка бы ходила уже в десятый класс. А тогда не жалела. Больше злилась сама на себя, что поверила Коле в ту ночь, будто, правда, человек живет для радости, для праздника.

Свое новое занятие она хотела бросить. Трудно было везде успевать. Но Захарий Петрович уговорил ее:

— Как же мы без тебя?

Она не стала его расстраивать. Согласилась. На занятиях сидела тихо, спокойно, не капризничала, как другие натурщицы, когда преподаватель делал им какое замечание. Работа есть работа. И если за нее платят деньги, то нечего выдумывать. Надо делать все, что требуют. Только уставать очень стала. Хорошо еще, что дома у нее никаких забот. Даже обед и то варила редко. Больше ходила в студенческую столовую.

О Коле Серафима вспоминала редко. За работою было некогда. Да и чего вспоминать? Он, наверное, обзавелся семьею, и не вернешь его, как ни вспоминай, как ни мучайся.

Один раз, правда, разговорилась о нем с истопником Андреем. Он, оказывается, помнит Колю. Стал рассказывать Серафиме:

— Его майором тогда дразнили. Офицер он.

А Серафима и не знала. Все Коля да Коля.

Но, может, Андрей с кем и перепутал его. Человек он непонятный, и разговоры у него странные, от фронтовых ранений и контузии. Зашла к нему раз Серафима, он с машинкой какой-то возится. Увидел женщину, разговорился:

— Человек, Серафима, всю жизнь изобретать должен.

Она лишь плечами пожала, а Андрей продолжает:

— Иначе жить скучно.

— Ну тебя, — махнула рукой Серафима и хотела уйти. Работа у нее какая-то была. Но он остановил ее:

— Вера должна быть у человека. Я вот машину хочу изобрести. Какую, еще и сам толком не знаю. Но она должна быть очень важной, очень нужной машиной. Затем и живу.

— А если не изобретешь? — спросила Серафима.

— Изобрету! Не может быть такого… Мне иногда даже кажется, что я уже изобрел ее. Стою возле топки, бросаю уголь и думаю, может, это и есть моя машина. Зашурую сейчас побольше угля, подниму пар, и случится на земле что-нибудь великое! Но тут же и сам испугаюсь своих мыслей. Если я уже изобрел свою машину, то, значит, жить мне больше незачем, нечего больше ждать?