Дни нашей жизни - [25]

— Я думал, что сбегать из дома ты начнёшь гораздо позже, — невесело усмехнулся Слава. — Видимо, ты рано взрослеешь.

— Видимо, — хмуро согласился я.

— Раз так, то я хочу попросить тебя, как мистера Восьмилетнего.

Я слегка улыбнулся на этих словах. А он придвинулся ближе и поймал мой взгляд.

— Помиритесь, пожалуйста. Я уже устал между вами разрываться. Мне тяжело от ваших ссор, потому что я вас обоих люблю.

Его искренность и то, с какой открытостью он сказал мне об этом, меня смутили. Я отвернулся и, подумав, сказал:

— Хорошо. Мы помиримся.

Он поцеловал меня в лоб и вышел из комнаты.

Я решил, что первым со Львом не заговорю. Если он тоже хочет мириться, то пусть делает шаг навстречу. Ведь шаг назад, от меня, он тоже сделал первым.

В первый день моего возвращения мы делали вид, будто никакого побега не было. Я не хотел никого специально изводить, но сам не замечал, что невольно начал говорить как Антон.

Например, за обедом я сказал Льву:

— Папа, я буду тебе премного благодарен, если ты передашь мне хлеб.

Когда я получал хлеб в руки, я отвечал:

— Спасибо, это было очень любезно с твоей стороны.

Со Славой же я разговаривал как обычно и сам себе не мог объяснить, что за светский тон находит на меня, когда я обращаюсь ко Льву.

В течение дня таких случаев было сразу несколько: я поддержал беседу родителей о медицине, сказав, что «врач — самая благороднейшая профессия на земле, даже не знаю, что бы мы делали, если бы не эти великие люди».

Когда Лев читал очередную книгу по реаниматологии, я пожелал ему приятного чтения и сказал, что потом с удовольствием послушаю его ценное мнение о прочитанном.

Ужин стал крайней точкой. После моего вопроса «Не соблаговолишь ли передать соль?» его вилка полетела на пол.

— Пошли вы нахрен, — чётко сказал он, вставая из-за стола.

Я изображал недоумение, но внутренне злорадствовал.

— Сядь на место, — попросил его Слава.

Он не сел, но на пороге комнаты всё-таки передумал уходить и повернулся ко мне.

— Ты что, до конца жизни мне это припоминать собрался? — спросил он меня. — Ну прости меня! Я не подумал, я идиот, быдло, всё время забываю про вашу творческую тонкую душевную натуру!

— Это не звучит как извинение, — скептически заметил Слава.

Он развёл руками:

— А что поделать? Может, когда-нибудь смогу дорасти до вашего интеллигентного уровня.

Когда он ушёл в другую комнату, Слава тихо спросил меня:

— Зачем ты издеваешься?

— Я просто вежлив с ним. Я же ему нагрубил тогда, обозвал. Теперь вежлив.

— Ты не вежлив. Ты изводишь его специально. Тебе не жаль его?

Я подумал и честно ответил:

— Такого, как сейчас, не жаль.

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ»

Самым ярким событием, случившимся, когда мне было восемь, стало то, что из-за меня чуть не расстались родители. Из-за того дурацкого удара и моего злорадного поведения.

У нас со Львом упорно не получалось помириться. Когда я всё-таки перестал быть нарочито вежливым, холодность в моих разговорах с ним не пропала, и это чувствовали все мы. Он старался разговаривать со мной бодрым и естественным тоном, но чем больше старался, тем искусственнее звучал на самом деле.

По-настоящему прощения он так и не попросил. Ни через неделю, ни через месяц, ни через два. В этой холодной ощетиненности мы даже встретили Новый год. Внешне жизнь была обычной, но внутри меня словно сидела льдинка, которая никак не могла оттаять.

Я слышал, что Слава часто говорил с ним об этом. Убеждал, что если Лев спокойно поговорит со мной, то нам обоим станет легче. Но Лев упорно считал, что не обязан приносить извинения, потому что я их обоих оскорбил. И хотя я признавал, что был неправ, за оскорбления не спешил извиняться тоже.

А однажды они сами из-за этого поругались. Из кухни до меня доносились лишь обрывки Славиных фраз, зато Льва я слышал очень хорошо.

— Я не собираюсь перед ним унижаться за то, что один раз его ударил! — говорил Лев. — Кстати, за дело.

Слава, кажется, сказал, что просить прощения — не унизительно. И что это не Лев униженный, а я.

— Да других детей постоянно в качестве наказания бьют! И куда хлеще, чем я его ударил. Может, тебя самого в детстве никогда не били?

— Хватит говорить мне про других.

— Извини, я забыл, что у нас особенная снежинка, — насмешливо отвечал Лев. — Голубая кровь и нежное воспитание. Мы что, принцессу выращиваем?

После недолгой паузы Слава сказал:

— Давай так: или ты попросишь у него прощения, и вы помиритесь, или дальше я буду «выращивать» его один.

— Ты серьёзно?

— Серьёзно, — ответ действительно звучал чересчур серьёзно. — Ты поступил глупо и деспотично, а теперь не осознаёшь этого и не сожалеешь. Уж лучше я один выращу из него «принцессу», чем вместе с тобой — невротика.

Они что, с ума сошли? Как они могут решать такое без меня? Почему они меня не спросили, как я хочу, чтобы меня «выращивали»?

Я перепугался и начал бесшумно плакать. Меня затошнило от тревоги, от мыслей, от ощущения того, что наступает что-то плохое. Я прекрасно знал, что нужно сделать. Я думал, что если выбежать к ним сейчас и сказать, что мне не нужно никакого прощения, что я и так всё забуду и прощу, лишь бы они не расходились, то они, наверное, и не станут расставаться. Но я не выбегал. Я плакал и дрожал от страха в своей комнате, склонившись над учебником по английскому, не переставая делать вид, что учу.