О себе до четырёх лет я помню довольно мало.
Три ярких эпизода, никак не связанных между собой.
Первый: я сижу в прогулочной коляске и болтаю ногами. Коляску катит мама. Мы, кажется, в центральном парке нашего города, тогда там ещё стоял памятник Ленину — так что я был действительно довольно маленьким. Впереди нас резво клюёт зерно стая голубей. Когда моя коляска подъезжает ближе, они разлетаются, а я радостно поднимаю руки вверх, будто пытаясь поймать хотя бы одного. Дальше ничего не помню.
Второй эпизод: кто-то из маминых друзей подарил мне на день рождения двухколёсный велосипед с прикручивающимися колёсиками по бокам заднего колеса. Кажется, это был четвёртый день рождения. Чтобы кататься на четырёх колесах, много ума не надо, так что это мне быстро наскучило. Я подошёл к маминому брату, который был тогда в качестве гостя на моем празднике, и попросил его открутить дополнительные колёса. Он, не растерявшись ни на секунду, так и сделал. Радостный, я взгромоздился на велик и, проехав меньше одного метра, свалился на асфальт, разодрав левый локоть до крови. Пока я, лёжа и глядя в чистое ясное небо, размышлял над самым главным детским вопросом: зареветь или не зареветь, мой дядя где-то недалеко откровенно задыхался от смеха, пытаясь сказать что-то про то, что нужно было предупредить, раз я не умею кататься. Глядя на него, я тоже засмеялся. Дальше ничего не помню.
Третий эпизод: больничный коридор, мама уже болела. Наверное, это был третий или четвертый этаж — я точно помню, что устал подниматься по лестнице. Первое, что увидел: капельницы прямо в коридоре, мимо меня кого-то быстро провезли на каталке. Я никак не мог объяснить себе происходящее, но радоваться было нечему, и я был внутренне тревожен и напряжён.
А мамин брат — как будто бы нет. Он наклонился, хлопнул меня по плечу и сказал, что кто последний добежит до маминой палаты, тот старая черепаха. Жизнь сразу стала лучше. Кажется, кто-то прикрикнул на нас за эти гонки, но всё стало неважным перед целью прибежать первым.
Пожалуй, это всё, что я мог бы рассказать самостоятельно о том периоде жизни. Всё остальное я знаю лишь со слов других людей.
Когда я был маленьким, я не знал, что после родов у моей мамы начал развиваться рак молочной железы. Сейчас его считают «нестрашным» раком, и, возможно, четырнадцать лет назад ей бы тоже смогли помочь, если бы врачи не отмахивались от её жалоб, называя опухоль в груди «застоем молока». Об этом я могу с умным видом рассуждать сейчас, но в том мире, который окружал меня в детстве, не существовало рака и больниц. Я ничего об этом не знал и жил беззаботно.
Когда мама лежала в больнице, я жил у дяди. Говорят, я много кочевал, так как ей часто приходилось туда ложиться: пару недель жил с ней, потом снова у него. В какой-то момент, спустя недели, я не вернулся домой к маме. Мне сказали, что она очень слаба и пока не сможет обо мне заботиться. Что я об этом тогда подумал — не знаю. Вряд ли воспринимал происходящее достаточно серьёзно, ведь когда простывал, тоже чувствовал слабость, но ничего страшного.
Я не помню, как мне сказали, что мама умерла. О моей реакции мне рассказали, только когда я стал старше. О смерти сообщил её брат. Отвлёк меня от игрушек, сел передо мной и сказал это.
Тогда по каналу «Никелодеон» вышел новый мультик — «Аватар: Легенда об Аанге», который сразу же стал моим любимым. Мы смотрели его вместе с дядей. И я спросил:
— Она умерла, как Аанг?
— Нет, по-настоящему.
Если вы смотрели этот мультфильм, то знаете, что Аанг не умирал, а замёрз во льдах на сто лет. Его лишь считали мёртвым.
Тогда я спросил:
— Умерла, как его семья?
И он сказал:
— Да.
А я сказал:
— Понятно.
Не знаю, пережил ли я тогда настоящее горе утраты. Я ничего не помню и слушаю об этом теперь, как историю о ком-то другом. Говорят, я около месяца играл лишь с одной игрушкой и перестал смотреть мультики, особенно «Аватар: Легенда об Аанге», но про маму почти не спрашивал.
Жизнь началась другая. Новая. Которую я уже запомнил сам.
Я повис в воздухе. Так про меня говорили другие. Бабушка говорила: «Вопрос касательно Мики висит в воздухе». Я не знал, как это, но атмосфера была напряжённой, и я действительно ощущал себя подвешенным. Взрослые спрашивали, с кем я хочу остаться: с бабушкой или с дядей. Я не хотел никого обижать и отвечал, что не знаю. В конце концов, бабушка поставила точку в этом вопросе. Она сказала, что у неё уже был один инфаркт и она не уверена, что успеет вырастить целого человека, а обрекать меня на потерю второй раз — жестоко.
Так я начал жить с дядей, которого называл просто Слава, и его другом. Хотя друг появился не сразу. Сначала всё улеглось: прекратилась суета, со мной перестали разговаривать незнакомые, но очень серьёзные люди, прошло состояние подвешенности, и новая жизнь мягко превращалась в привычную. Тогда друг и появился: высокий, аккуратный, даже причёсанный, совсем не подходящий для дружбы с моим дядей, признававшим только один вид штанов: которые с дырками на коленях.
