Дни нашей жизни - [13]

Если у него было много работы, то днём мы обычно никуда не ходили; тогда я либо смотрел на то, как он рисует, либо выходил гулять во двор один — иногда даже играл с другими детьми в прятки или казаки-разбойники, но не часто.

Вечером Лев возвращался с работы, и мы шли гулять втроём на набережную — моё любимое место в городе.

Но рассказывать об этом было нельзя. Поэтому я выдумал дачу, которой у бабушки даже нет. Но в одном советском фильме я видел, как дети проводят лето на даче, и мне понравилось. Поэтому я решил об этом написать. Инна Константиновна сказала, что это очень хорошее сочинение. Но, по-моему, если бы я написал правду, вышло бы ещё лучше. Я бы тогда смог рассказать ей, как мы однажды кинули «Ментос» в колу, она бы тоже попробовала.

Однако это было не самое тяжёлое испытание для моего воображения. Через неделю нам задали сочинение о семье. Хорошо, что задали его на дом, потому что если бы пришлось всё написать на уроке, то я бы запаниковал и ничего не успел придумать.

Дома я сидел над ним до позднего вечера. Было уже десять часов, а передо мной лежал лист всего с двумя предложениями: «В моей семье только я и папа. Моего папу зовут Слава».

Тогда я в полной мере не понимал серьёзности происходящего. До конца мне было не ясно, почему же всё-таки важно не раскрываться. Я постоянно заключал сделки со своей честностью: мол, если я расскажу, какие они классные, то всё будет нормально. Так я себе это говорил.

Измотанный, сонный, уставший, не способный выдавить из себя ничего, я решил пойти по пути наименьшего сопротивления. Писать всё так, как есть.

Я не стал писать на черновик, потому что на переписывание не было сил. Я написал сразу в тетрадь:

«У меня два отца. Они говорят, что другие люди думают, что это плохо, но мне так не кажется. На самом деле один из них мой дядя, а другой — человек, которого он любит, но я стал называть их папами, потому что им это нравится и потому что мы живём вместе уже сто лет, как одна семья. Моя мама умерла, и я её почти не помню. Она умерла от рака, но это не животное, а болезнь. Иногда я хожу на место, где она теперь лежит, и оставляю там рисунки. А ещё мы с папой Славой иногда отправляем деньги на лечение людям, которые тоже болеют. Я думаю, что моя мама — тоже моя семья, хоть я и всё забыл про неё. Просто она не может быть со мной рядом и воспитывает меня с небес, а на планете меня воспитывают Слава и Лев — так зовут моих пап. Кстати, они работают художником и врачом. Ещё у меня есть бабушка, но на самом деле у неё нет дачи, я вас обманул. Я люблю бабушку, но иногда она ругается. И я люблю свою семью».

Поставив точку, я отложил ручку и почти на автомате поплёлся к кровати. Когда я переоделся в пижаму и пошёл чистить зубы, в коридоре меня остановил Лев.

Он спросил:

— Ты написал сочинение?

— Да.

— Покажи.

Он говорил почти приказным тоном. У него всегда такой тон, когда речь идёт об уроках. Будто считает мня обманщиком, который ничего не делает и которого нужно постоянно контролировать.

Мы вернулись в комнату, и я отдал ему в руки свою тетрадь.

Думаю, он не дочитал до конца. Он смотрел в неё буквально секунд двадцать. Потом резко закрыл и кинул на стол.

— Ты что, придурок? — этот тон не был похож ни на какой другой, который я слышал от него раньше.

Он не кричал. И не было похоже, что он ругался. Но говорил так, словно… ненавидит меня.

Никогда раньше они меня не обзывали. У меня противно ослабели руки и ноги, как бывает от понимания, что сейчас случится что-то очень плохое.

— Какого хрена ты об этом написал? — он снова поднял мою тетрадь и посмотрел на аккуратно подписанную обложку. — Даже не в черновик!

— Я не знал, что писать, — пробормотал я. И чувствовал, как у меня дрожат губы.

— В смысле — ты не знал, что писать. Тебе сто раз объясняли, что писать!

Я стоял, прижавшись спиной к дверце шкафа, и смотрел на него огромными мокрыми глазами. Мне казалось, что я смотрю на чужого, незнакомого человека.

— И если бы я не перепроверил, ты бы просто сдал это завтра?

Я молчал. Сердце бешено колотилось от страха.

Он снова бросил мою тетрадь на стол.

— Вырывай лист и переписывай, — вдруг очень спокойно сказал он. Но это было какое-то пугающее спокойствие.

Я медленно подошёл к столу, открыл тетрадь.

— Тут с обратной стороны классная работа…

— Значит, её тоже переписывай.

Сочинение не вместилось на одну страницу и заходило на второй лист.

— Мне тогда придётся вырвать два листа, — сказал я.

— Да. И два с конца, потому что они всё равно не будут держаться.

— Тогда тетрадь станет совсем тонкой! — возмутился я.

Лев приблизился ко мне. Светила только настольная лампа, и его тень нависала надо мной так, будто вот-вот поглотит. А ещё я подумал, что он ударит меня.

— Тогда будешь переписывать всю тетрадь, — сказал он.

Когда он вышел, я наконец-то смог расплакаться. Рыдая, я яростно вырывал листы ненавистного сочинения, комкал их и бросал под стол. Я понял, что мне действительно придётся переписывать всю тетрадь — хотя бы потому, что от моих резких движений скрепляющие скобы совсем расшатались.

Когда я, заплаканный, сел переписывать всё с самого начала, в комнату зашёл Слава. Я сидел спиной к двери, поэтому, когда она открылась, сначала вздрогнул от страха — подумал, что это может быть Лев. Но я различаю их по шагам.