Дни мечтаний - [11]
Единственное, что мне оставалось – вернуться в свой дворец и предаться там удовольствиям в одиночестве. Не прошло и двух минут, как я вновь пробрался туда. Я мог утешаться тем, что никто больше не указывал мне, что делать. Никаких женских капризов и странных запретов. Я греб в свое удовольствие, поднимал паруса и отталкивался шестом от дна. В Шоколадной комнате я грыз и хрустел твердым шоколадом, с презрением вспоминая тех, кто предпочитает мягкий. Я перемешал и выпил неисчислимое количество шипучки, и мне было наплевать, как ее следует пить на самом деле. И, наконец, не спеша прогулявшись по парку, я приказал своим солдатам промаршировать по террасе и выстрелить разом из всех пушек.
Волшебная арена
Мне кажется, взрослые должны быть осторожней. Для них нет ничего проще дать слово, а потом не сдержать его. Все удовольствия им кажутся взаимозаменяемыми. Жизнь лежит у их ног разноцветным каучуковым мячиком, и они пинают его то так, то этак, а он меняет цвет от синего к желтому или зеленому, но остается при этом ярким и блестящим. Так происходит почти каждый день. С шутками и смехом планы меняются, и тот, кто только что плакал от жестокого разочарования, уже радуется новому удовольствию, которое вот-вот свершится. Но все же с теми, над кем они властвуют, чей глобус жизни крутят, не задумываясь, с теми, кто спешит выстроить Альгамбру8, устремленную к звездам, после каждого случайного обещания, с ними взрослые должны быть более осторожны.
Например, не мы начали разговор о цирке. Это была целиком и полностью идея взрослых, на которую их вдохновила местная газета.
– Что, цирк? – говорили они в своей раздражающей небрежной манере. – Стоит сводить детей в цирк. В среду, например. Можно пойти в среду. О, юбки-плиссе снова в моде и широкая тесьма…
Не знаю, что почувствовали другие, они не высказали мыслей вслух, но мне показалось, что дом взорвался, стены зашатались и начали падать, а крыша подпрыгнула. Только бегство могло спасти меня, бегство на свежий воздух, чтобы стряхнуть с себя кирпичи и налет извести, забраться куда-нибудь в глушь, где никого нет, и справиться с внезапным волнением.
Природа казалась чопорной и надменной в тот день, земной шар не подавал виду, что и сам летает по цирковой арене вокруг солнца. Неужели все правда, недоумевал я, то, что рассказывают о цирковых номерах? Могут ли длиннохвостые пони расхаживать на задних ногах и стрелять из пистолетов? Под силу ли клоунам совершить хотя бы половину тех ошеломительных фокусов, о которых я слышал? И как осмелюсь я поверить в то, что неземные красавицы встают на спины белоснежным скакунам и перебрасывают себя через бумажные обручи? Нет, это просто невозможно, вероятно многое преувеличено. Но я готов довольствоваться малым, я не стану ожидать ничего фантастического и буду счастлив, если лишь малая толика того, что я слышал о цирке, окажется правдой. Предположим, что все это не ложь. Неужели мне выпадет случай взглянуть на представление своими глазами, пережить истинный восторг? Недостижимая мечта! Что-то обязательно случится: кто-нибудь из нас подхватит корь, или громкий взрыв разнесет мир в клочья. Я не должен лелеять ни малейшей надежды, надо постараться думать о чем-нибудь другом.
Излишне говорить, что день и ночь я только и делал, что грезил о цирке. Я просыпался и гулял рука об руку с клоуном, щелкал необыкновенным хлыстом под бравурную музыку. Я засыпал и во сне скакал на вороном коне за прекрасной принцессой, одетой в газовое платье с блестками, и никак не мог догнать ее. Рано утром, слуги еще спали, мы с Гарольдом делились друг с другом знаниями о цирковых обычаях, и они исчерпывались еще задолго до того, как горничная начинала работу. В таком возбужденном состоянии мы проживали день за днем, пока не наступил самый ожидаемый из них, что возвращает меня к началу рассказа, и я повторюсь: взрослые не должны разбрасываться обещаниями.
Я понимал, что мечты мои никогда не сбудутся, я повторял это себе десятки раз. Слишком сладостны были фантазии. И все же, как болезненно переживать разочарование, словно мне нанесли тяжелую рану. Я почувствовал неладное сразу же, как только мы спустились к завтраку: никто не щелкал хлыстом, не прыгал через стулья, не гикал в восторге от того, что долгожданный день наступил. Обстановка стала еще более мрачной и напряженной, когда я уловил словосочетания «праздник в саду» и «мой лиловый тюль». Я молча слушал и с каждой минутой падал духом все больше, как будто что-то внутри меня опускалось вниз, как гирьки на напольных часах.
Несмотря на все муки, мне даже в голову не пришло спросить напрямую или, тем более, в чем-то упрекнуть. Даже во время радостного ожидания я избегал прямого разговора с взрослыми, опасаясь рассеять волшебные чары. Но Гарольд был сделан из другого теста, и едва он услышал в разговоре старших погребальный звон по своим надеждам, как комната наполнилась его скорбными рыданиями. Ухмыляющийся небосвод звенел криком: «Цирк! Цирк!» Дрожали оконные стекла, хохочущие стены отражали вопль: «Цирк!» Только цирк он хочет, только цирк, и ничего кроме цирка! Никаких компромиссов, никаких уговоров, никаких лживых обещаний. Брат выписал чек Банка Надежды и намеревался его обналичить, иначе он будет кричать и кричать, пока не упадет в припадке, и даже после этого не перестанет кричать. Крик стал его профессией, его искусством, его целью, его судьбой. Он великолепно справлялся с работой и не собирался увольняться.
