Дни, что нас сближают - [74]

— Сосед! — вдруг крикнул Нанко. — Это конец! Конец! В печи меня жгли, а теперь сердце вынули. Завтра пусть царем сделают, золотом осыплют — все равно не обрадуюсь, нет у меня больше сердца!

— Какой тут конец, — ответил я Нанко. — Все только начинается.

Но он меня не слышал, все мотался по двору из угла в угол, руки за поясом, и повторял: «Это конец! Конец!»

Года через два после этой истории Нанко продал все, что мог, сдал свой надел в кооператив и подался в Варну. Поначалу ютился с семьей в комнатушке на окраине города. И Балканджийка к нему переехала, за внуками присматривать. В ту пору я тоже жил в Варне и однажды оказался по делам в их квартале. Балканджийка сидела на стульчике перед домом, я окликнул старушку, и она пригласила меня в гости.

— Сынок! — сказала она, угощая меня айвовым вареньем. — Нет здесь простора. Глаза мои плохо видят, а все равно простора ищут! Будь проклят этот город! Ни скотины тебе, ни куренка, ни грядки с чесноком! Наказываю Нанко — хоть когда умру, пусть отвезет меня в село и там закопает. Да где уж, это денег стоит!..

А много позже, когда мы встретились с Нанко в ресторане, он рассказал, что Балканджийка так и умерла на своем излюбленном месте — прямо перед домом. Она лежала, припав лицом к земле.

Перевод Е. Стародуб.

Димитр Вылев СМЕРТЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ

В субботу, далеко за полдень, позвонили к нам в больницу из Армудова. Трубка трещала, будто сало на раскаленной сковородке, и прежде чем голос пропал, я успел разобрать слова:

— Сноха помирает у Юрдечки…

Уже неделю белый ветер хлестал снегом, точно мокрой тряпкой, в оврагах поднялся такой гром, что от него содрогались ущелья, дрожали окошки, словно артиллерийская часть взрывала землю по обоим берегам Тунджи. В оврагах, а их восемнадцать между Варницей и порубежной межой, летом дремлет замшелая вода. А весной и осенью бывает непролазная топь.

Деревенька Армудово связана проселочной дорогой с верхним отрезком Гечлерского шоссе. Проселок этот во время весеннего паводка исчезает под водой. Сколько раз говорил я своим друзьям-приятелям Александру Вангелову — Сашке — и Павлу Пашеву, что давно пора через овраги навести переправу. Вы ведь знаете небось: Сашка председательствует в варницком сельсовете, а Павел заведует агропромышленным комплексом в нашем районе. А приятели и отвечают: состарился ты, Мишо, да ума не прибавил. Того не сообразят, что поживи чуть подольше старый Постолов и ротмистр дедушка Орач, они непременно бы покрыли овраги гатью. Видно, пришло время вмешаться небезызвестному вам Борису Дражеву, третьему нашему дружку, что следователем работает в городке Боляри.

Набил я полную медицинскую сумку, зарядил термос горячим супцом и в полной амуниции зашагал в Армудово. Не удивляйтесь, друзья мои, что я тут не в строку вроде бы про супец какой-то упоминаю. С самого обеда, хоть и был он сытным, думал я про этот супец, мать обещала сварить его из щавеля с рисом и молодым луком. Я насчет еды большой мастак, но не чревоугодник, конечно! По дыму из трубы могу определить, что готовят. Жена моя, человек городской, врачом у нас же работает, ничего в этих делах не понимает и частенько надо мной насмехается. А я вам, друзья, одно скажу: работник и по еде узнается. Если заметаешь что попало, точно свинья помои, какой из тебя трудяга?

Когда я вышел за Варницу, мартовское солнце пригревало еще холмы и овраги. Овраги теперь не гремели, а выли, будто волчья стая. Травы пахли так остро, что у меня под ложечкой засосало… ладно, не буду об этом. Солнце совсем подошло к Сакар-горе, остывающие лучи его сжались, стали как медная проволока. Вот уж пятый десяток мой кончается, серьезные подошли года, а я, странное дело, все себя мальчишкой чувствую, как в ту пору, когда с Павлом, Борисом и Сашкой под флагом старого Постолова и ротмистра деда Орача бурлили мы в нелегальной работе.

В Армудово притащился я к ночи — и пешком шел, и на коне ехал, и на осле, и на муле, на лодке плыл, на пароме и на плоту — на всем, что по пути попадалось. Пятнадцать километров всего, а за океан, в Гавану, и то быстрее на самолете слетаешь.

Маленькую площадь, посреди которой постанывал больной вяз, обступило домишек пятнадцать, точно утиный выводок, притулившийся у болота. Вокруг темнели заросшие виноградником холмы. Между конторой и сельмагом помаргивал электрический тусклячок, и мне вдруг, верьте не верьте, почудилось, будто выплывают на конторское крылечко де́вицы в узорчатых елховских сукманах, сбоку выстраиваются пожилые женщины, покрытые чемберами, за ними старики в расшитых галунами потури[6]. Даже звонкая волынка кинулась в уши. Была, была здесь когда-то жизнь, да пропала, до боли близкая жизнь, близкая даже вам, друзья мои из многоэтажных кооперативных домов, ведь небось и по вашим кладовкам догнивает какой-нибудь отставший от пары царвуль[7].

Армудовские угодья входят в виноградарское хозяйство, получившее имя по соседнему селу Юрт.

Простучал где-то поблизости батожок сельсоветчика, и сам он появился — старик в лохматой козьей шапке.

— Дядя Пройко, ты в больницу звонил?

— А кто же еще, об чем разговор, доктор Мишо? — ответствовал он, опахнув меня сильным запашком виноградной ракии. Губы едва пошевеливались на сухом лице под надвинутой мохнатой шапкой. Подошли к крепкому одноэтажному дому, освещенному яркой лампой.