Дни, что нас сближают - [76]

— Ну а теперь как? — спросил я женщину.

— Пошел уже? — Глаза ее блеснули, будто солнышко из-за туч.

— Скоро пойдет. Вот только не туда вы его направили, не через пупок же ему выходить. Ты, тетушка Гораница, неужто не рожала?

— Как не рожать, доктор, рожала, чего спрашиваешь? А вот роды принимать не довелось. Кровь у ней пошла… У меня раз летом на ниве пошла кровь носом, дак я нос-то кверху держала. Дай, думаю, невестушку приподыму, — не сдавалась бабка. — А ты чего на меня подумал? Что я родную сноху уморить хотела? Вступит же этакое в голову!

— Мама, ты с доктором не ругайся, — отозвалась ожившая Гана, — он нам как лучше советует.

— Ничего-ничего, — успокоил я обеих, — подремлешь сейчас, молодушка, часок-другой, и пойдет человечек. Поплутает немного и на свет выберется.

Голод выскребывал мне желудок, точно скребок квашенку. Старушка, запрятав куда-то термос с весенним маминым супом, вывалила мне в белую тарелку дымящуюся кислую капусту с двумя куриными бедрышками. Я приободрился и заорудовал вилкой. Хозяйка, подпершись ладонью, любовалась на мой аппетит. Я вообще-то специалист по внутренним болезням, но сельский врач, друзья мои, через десять лет практики в чем только не начинает разбираться — и в гортанях, и в ушах, и в глазах, и в поясницах. Правда, роды я принимал обычно вдвоем с акушеркой. Врачом я стал по настоянию отца, ветеринара, да и старичок Оклов пророчил, что из меня выйдет великий диагност. Дело известное, ничего особенного не вышло из Михаила Михайлова — Мишо, но одно хотя бы могу сказать себе в похвалу: не загасло во мне сочувствие к людям. Вы там себе что хотите болтайте, а только изо всех талантов самый ценный — сострадание. Я его ставлю выше гениальности и не ропщу на то, что скромный у меня дар. Вот хоть и сейчас, кто меня принуждал бодрствовать в этом доме, среди темной и шумной ночи, вдали от ваших музеев, театров и ресторанов?..

В сенях хлопнула дверь на балкон. Мы подумали было, что это ветер сбивает петли. Заглотнув кусок, не доевши, я выскочил вслед за старушкой в сени — двое стариков внесли на носилках для кирпича кого-то под домотканым одеялом. Передний старик, щупленький, одетый в буроватую антерию[8], держал носилки низко, а задний, как палка прямой и важный, в пальто с широкими отворотами, явно с сыновнего плеча, вздымал ручки слишком высоко. Будто эти двое собирались спустить свою странную ношу в могилу.

— Вы кого это ко мне в дом тащите? Тихо! У меня сноха насилу заснула, — бранчливо встретила бабка диковинную процессию.

— Еличка, кума, Каракачанина мы к тебе несем, разве не видишь? — загнусавил высокий важный старик, опуская носилки на пол. — Сноха, говоришь, а что с ней такое?

— Ой, кум Герго, родами мучается, уж так мучается, сердешная, полегчало вроде, да того гляди опять начнется, — отвечала старуха с невольным уважением.

— Кто тут из вас будет доктор? — вопросил вдруг маленький старичок, продолжая в одиночку влачить носилки.

— Тебе что, дед Нейчо, повылазило, разобрать не можешь, сколько мужиков перед тобой? — осадила хозяйка маленького дедка, у которого верхняя губа сильно смахивала на заплатку под носом. — И чего ты его волочешь ногами вперед? Тут тебе не погост, а дом, в нем люди живут подобру-поздорову. Как звала, чтоб он в этот дом своим ходом взошел, так он закобенился, а теперь на́ поди, на носилках жалует. Да на что он мне сдался такой? На засол рази пустить.

— Ну, Гораница, мало, видать, Горан тебя учил, гляди, как бы я тебе бока не наломал, — загрозился маленький старикашка.

— Нейчо, не цепляй ты ее, из этой пасти щелястой, кроме помоев, сроду ничего не дождешься, — отозвался Каракачанин, со свистом выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

За разжавшимися губами проблеснули острые зубы, их казалось так много, не меньше ста штук, будто кто-то щедрой рукой забросил ему в рот полную горсть.

Каракачанина занесли в чулан. Жилистый крепкий старик со скулами, словно бы сведенными в мстительную гримасу, бревном растянулся на кровати под круглым оконцем. Я загасил электричество, чтоб ему не мешало, зажег фитилек керосиновой лампы и присел перед кроватью на корточки. Голос с трудом выцеживался из Каракачанина. Челюсти лязгали, как у обозленного волка. Семь-восемь месяцев назад пошел он в хлев сена подбросить своему мулу. Черный выпал денек! До той поры здоровье его не покидало, а тут вдруг поджилки затряслись, три раза споткнулся, пока до хлева дошел, тыкался то в подпорки, то в двери. Подумал тогда: старость ли уже на подходе, беда ли в сердце стучится, знак подает. Она самая и оказалась, беда, с пятки зашла, воткнулась ржавым гвоздем. Гвоздь-то он вынул, ранку перевязал, боль и пропала вроде. А недавно совсем, неделю, две ли назад, белого света не взвидел, стало челюсти сводить. Позапрошлым днем чуть ли не рука пролезала, а нынче уж и мизинец промеж зубов не проходит.

Я сразу понял, что у него уже дней десять столбняк. Оставь он ранку на воздухе, открытой, может, и обошлось бы, подумал я, а теперь смерть стоит у него за спиной. Спасти его можно только в больнице. Я пощупал пульс, выслушал сердце — в живых его держала энергия могучего тела и по-молодому здоровые внутренности. Сделал ему укол камфары, потом еще один — жидкого анальгина.