Дни, что нас сближают - [75]

— Вот оно, Юрдечкино царство, — сказал старик и повернул назад к площади.

Я нащупал засов, ступил в чисто прибранный двор. Стукнула балконная дверь, и стук этот тотчас поглотился душераздирающим женским криком. На ступеньках появилась низенькая и округлая, точно утка, старушка в сукмане. Поднесла ладонь ко лбу, сердито окликнула:

— Кого несет?

— Участковый врач, тетушка…

— Баба Гораница я по мужу, зовут Еличкой, по фамилии Габарова. Только все меня кличут Юрдечкой. Ты, что ли, доктор Мишо?

— Собственной персоной, тетушка Гораница.

— Чего-то ты опозднился…

— Что у вас там, наверху, делается? Будто с жизнью кто прощается.

— Рожаем мы, а вовсе не помираем, сына рожаем.

— Как рожаете? А я к больному иду.

— Начальство-то рази путем растолкует, мелет не разбери чего.

Обмениваясь на ходу дипломатическими любезностями, мы прошли через просторные освещенные сени, где еще слышней стал истошный крик, в натопленную кухню. Только тут я заметил, что весь я потный и грязный, и нитки сухой на мне не осталось. На печке грелась в медном чане вода, побулькивала алюминиевая кастрюля. Я мигом унюхал, что готовится курятина с кислой капустой. В ящике со стружками попискивали беленькие пушистые цыплята, точно приговаривали: «Иди, иди, иди!» Бабка, вовремя углядев плачевное мое положение, засуетилась над сундуком, приставленным к топчану с белым домотканым одеялом.

— Делать нечего, доктор Мишо, скидавай свою мокреть, обряжу тебя в шахтерскую робу, от сына осталась. А ты, сношенька, потерпи. Она у нас первым мучается, сердешная. Все одно потерпи! Мишо пришел, недолго ждать. Расквохталась, чисто несушка. Все мы неслись, да только так не квохтали. Господи, куда ж это я, растрясуха, одежу-то запропастила? Хоть бы впору тебе пришлась, доктор Мишо. Уж больно ты раздобрел, сынок. Один, чай, у отца с матерью, а? Носются с тобой, как с пасхальным яичком? А как же, вот и мой тоже один, взрывником работает в варницком руднике. Там и живет на квартире. И сноха моя, Ганка, кричит-то которая, и она в руднике работает. Только под землю не лазит, а все наверху бумажки пишет. Какие там есть бумажки, все она и пишет. Сынок-то, в меня он пошел, навязал жену на мою голову. Мама, говорит, пусть у тебя рожает, я хоть дух переведу. Мы в апреле ждали, а малец заторопился. Дай-ка я тебя оботру полотенцем, продеру хорошенько, а потом уж к Гане пойдем. А в суме-то этой у тебя чего? Еда!.. Ты что ж это, гостенек, осрамить меня хочешь? Будто уж у Юрдечки и чем попотчевать не найдется, такая она прижимистая? Этот поди баламут меня оплел — Пройко?.. А одежа-то у тебя больно хороша цветом. Овощем отдает: не то баклажаном, не то свеклой.

Разыскивая одежду, растирая мне влажную спину и помогая натягивать робу, бабка молотила языком без остановки. Да к тому же успела домыть тарелку, попробовать мизинцем воду в чане и помешать в кастрюле еду. Говорок из нее сыпался бойко, будто подсолнечная лузга. Мне стало уютно и радостно, словно я не десять минут провел в этой кухне, а целый год прожил в Юрдечкином доме. Голос у Юрдечки слегка позванивал, как старинное клепало, морщинки на лице казались веселыми и живыми, только зубы сильно покривились, будто по ним проехался подкованный конь, прямо плакали они по зубному врачу.

— Когда началось? — спросил я, губкой оттирая руки над раковиной.

— Второй уж день пошел. Трудится, бедная, как божья матерь, трудится.

— Только вот я не гинеколог…

— Куда еще волок! Тоже, образованный, а плетешь невесть что. Куда бабок-то подевали? Я, что ли, их извела? Не дам Ганку с места трогать!

— Да уж, изведешь вашу породу, — ворчал я, пока не догадался, что она говорит о повитухах, что в прежние времена пользовали женщин по деревням.

В комнате под слабой лампой лежала на смятой постели роженица с подсунутой под талию подушкой, отчего и живот, и вся верхняя часть тела были вздыблены кверху. Увидев нас, она замолчала напряженным усилием, кусая губы. Я скинул подушку на пол и опустил женщину на кушетку. Может, вы скажете, привирает Мишо, но верьте слову, перышком положил я ее на постель. Осунувшееся от мук девчоночье лицо и обильные росинки на мочках ушей до того резанули по сердцу, что я отвернулся к свекрови. А у той морщинки у глаз, похожие на поджившие кошачьи царапины, вдруг набрякли: сильно, видать, изменилась сноха со вчерашнего вечера. Роженица уставилась на меня затуманенным взглядом.

— Гана, доктор пришел, доктор Мишо. Это она за Любо тебя принимает, на тебе одежа его, — пояснила свекровь и поднесла фартук к глазам.

Роженица попыталась улыбнуться растрескавшимися губами.

— Ну как, получше тебе теперь, молодушка? Не бойся, вот увидишь, еще немного, и запоет человечек.

— Полегчало немного. — Голос ее, наверно богатый, но выцеженный в недавних криках, задрожал печально, точно у отлученного ягненка. — А то меня будто пилой пилили.

Я принес из кухни шприц и сделал женщине укол камфары, с трудом нащупав вену на ее левой руке. Потом, сдвинув рубашку, принялся массировать живот. Под моими ладонями будто каленый кирпич зашевелился — до такой степени затвердел и напрягся живот, точно перезревший плод, что вот-вот разорвется. Бока у нее были сильные и широкие, редкие при таком нежном маленьком теле, и я порадовался, что роды будут легкие. По капелькам пота, стыдливо заблестевшим на расслабившейся коже, стало ясно, что схватки отпустили. Бабка зорко караулила в дверях, словно боялась, что я проглочу ее сноху.