Дни, что нас сближают - [72]

Нашлись в селе и такие, кто не видел перед собой ничего светлого, а воспринял грозные события как конец света, — они тихо умирали, скрестив руки на груди. Один наш сосед, мужик вполне справный, не выходил из дому семь дней и семь ночей, таял как свеча, а на восьмой день взял и преставился. Говорят, в окрестных селах тоже бывали подобные случаи. Многие середняки, уже войдя в кооператив, долго пребывали в состоянии лунатизма. Внешне они казались спокойными и уравновешенными, однако земля уходила у них из-под ног, а сами они словно двигались на ощупь по веревочному мосту, перекинутому над глубокой пропастью, и не знали, суждено им добраться до противоположного берега или нет.

В ту пору Нанко каждый день приходил ко мне бледный, с красными пятнами на скулах, то ощетинившийся, готовый разорвать всех в клочья, то обмякший, как жареный лук.

— Ну, сосед, говори, куда податься?

— Прямиком в кооператив, — говорил я.

— Ты человек ученый, я пришел к тебе за советом, а ты суешь меня волку в пасть.

— Как ни крути, ни верти, другого пути нет.

— Легко вам, ученым людям! — отвечал Нанко с отчаянием и ненавистью. — Глаза ваши смотрят в город, там ваше пропитание, а нам что делать? Отдашь землю — ложись и помирай! Чужакам мы не верим, а ты — свой, с нами поднимался до зари, с нами спину гнул на ниве, скажи ради всего кровного и святого: навечно все это или пронесется, как смерч, и скроется?

Никогда в жизни мне не приходилось говорить так много и с таким терпением, как в те дни и ночи. Я возвращался со сходок с одуревшей головой и осипшей глоткой, исчерпав до последней капли все свои знания и все доводы в пользу революции. Как-то во время жаркого ночного спора челюсть у меня свело от боли. Несколько раз пришлось пить воду, но сорванный голос не восстанавливался.

— Ступай домой, парень, и скажи матери, пусть поставит тебе на грудь горчичники, — великодушно посоветовал мне старик хозяин. — Онемеешь — так вся твоя ученость пойдет прахом!

Так что и я, агитатор, страдал, как страдали и те, кого я агитировал. В сущности, эти люди были правы по-своему, утверждая, что нам, ученым да грамотным, легче. Мы если и не знали о революции всего, то в одном были уверены до конца — революцию вспять не повернуть! Как мы могли объяснить это людям, которые понятия не имели о науке и политическом предвидении? Я наблюдал однажды, как один крестьянин-агитатор, бросив шапку оземь, истерично топтал ее ногами и орал:

— История, значит, трудное дело, она желает с вашей помощью родить мировую правду, а вы жметесь, мать вашу кулацкую!

А из толпы ему ответили:

— Пусть сначала тебя выродит — будет еще один телок на куперативной ферме!

Между тем случилось так, что этот крестьянин стал нашей первой жертвой в борьбе за мировую правду. Односельчане прозвали его Дачо Философ. Был он неграмотным, но любознательным, общался с нами, «учеными», поднабрался высокопарных выражений и любил употреблять их по своему уразумению, где надо и где не надо, чтобы придать больше веса своему агитаторскому слову. Но крестьяне, как известно, испокон веку не любят тех, кто отбивается от стада, и Дачо стал предметом насмешек и издевок — односельчане высмеивали его неуемную страсть к агитации. И правда, Дачо Философ, хотя сам был середняком, где бы ни появлялся, начинал распространяться о кооперативе с фанатизмом мессии. Он ходил из дома в дом, убеждая людей в преимуществах новой жизни и не давая им покоя. Сам Дачо был одним из основателей кооперативного хозяйства, первым сдал в общее пользование свою делянку, но без инвентаря и скотины, и это оказалось его ахиллесовой пятой. На его увещевания односельчане в один голос ответствовали, что вот когда он вовлечет в кооператив собственного сына, тогда и они вступят. А сын Дачо, тридцатилетний детина, был самым лютым противником объединения. Выходит, Дачо подписал заявление самовольно. Как узнали потом, сынок денно и нощно стоял у хлева с дубиной в руке, и когда бай Дачо попытался увести со двора двух волов, сын, доведенный его легкомыслием до белого каления, якобы желая только припугнуть отца, ударил Дачо по голове и убил…

После этой истории мой приятель Нанко и еще кое-кто решили бежать из села. Они скитались по лесам несколько недель и, чтобы не помереть со скуки, плели из ежевики корзины. Беглецы вернулись в село уже поздней осенью, когда кампания по кооперированию затихла. Но весной дело разгорелось с новой силой, в лесу еще было голо и холодно, и несогласные стали прятаться, как раньше нелегальные, по чердакам и подвалам.

Снова появился Шипар из околийского комитета, выведенный из себя неразумным поведением голытьбы. В то время я как раз приехал в село дней на десять. Мой приятель Нанко все еще играл в прятки, не высовывал носа.

— Ну, я покажу ему кузькину мать, — ярился Шипар. — Ткну в морду пистолет — и будь что будет! Ладно уж те, у кого землица, как ни говори, им есть за что цепляться, таким будем читать евангелие до аминя. А эти-то — ни кола ни двора, по нужде сходить нечем, а туда же, артачатся. Нет ничего хуже, когда тебя облаивает своя же пролетарская собака! Ему указываешь путь истинный, а он в лес тикает, кулакам на руку.