Недругов у меня немного, но они настоящие…
Пришёл Дед — мой отчим — бросил окурок в кабинетную печь, на ворох разорванных черновиков — дым повалил в дом. Это так естественно! Когда от него — дым не в трубу, а в дом.
Он пришёл не один. Привёл трёхлетнюю Лёну из садика. Пока я на работе, она живёт у моих стариков.
Дочь суетливо сбрасывает пальтишко, хватает ложечку, садится за йогурт; рву из старой пелёнки сатиновый передничек.
«Папа, я у тебя совсем останусь? Я у тебя всегда останусь?..»
Лена проверяет меня на ответ, внимательно смотрит в моё лицо.
Я молчу. Дел укоризненно курит в форточку. Циклон гремит на дворе железом.
— Останешься, Лена.
Забытый Дед бесшумно утекает из дома.
— На дворик пойдёшь, Леночка?
— Не пойду. Я дома останусь. У тебя. — На детском личике опять паника
Наконец, соглашается. Но возвращается быстро. Отыскала ржавую копеечку, эпохи позднего Ельцина. Взрослые такие деньги не находят.
— Мы шоколадку покупать будем?
— Конечно, деньги теперь есть!
Садимся на велосипедик, по деревенской улице едем до магазина, издерживаем сотенную. За столом Лена отдельно, на табурете. В яркой упаковке фруктовый рулет. Ей ещё слово отыскать надо — как называется-то.
— Я тоже бананчика хочу!..
Слово случайное, она понимает. Но маленькая победа: сказала, не тыкая ложечкой.
— Давай-ка, папа себе отвалит немножко. Папа ведь у тебя как ребёнок.
— Нет, ты как папа… — важно поправляет дочь.
А потом водит пальчиком по шоколадным клеткам (сродные сестрички-школьницы научили за лето делить шоколад на всех).
— Папа, няня Света, Саша-большой, тётя Таня, папа, баба, папа.
Тихонько подсказываю, со скрипом душевным: «Дед». На шоколадной иконке — её святые.
Она повторяет дважды, сомнительно и утвердительно:
— Дед. Дед.
Вечером, засыпая, дочь задумчиво гладит мою небритую щёку. Святого человека по имени «мама» она не знает.
Лена перебирает в коробке игрушки. Добывает со дна свою погремушку. — А это чейетто?
Не может понять: зачем она здесь? Без ушей, без лапок, без колёсиков. Может, папины вешчи?.. Синие шарики в яркой пластмассовой рамке.
Объясняю: когда Лена была ма-аленькой, вот такой, с линейку, этими шариками играла — вот так! Вот так!
Откидываю голову, как младенец, и машу рукой. Лена что-то вспомнила. Или я отыскал природную, заложенную в нас пружинку-движение. Теперь не отпускает погремушку. Играет в себя, маленькую, девятимесячную.
Утром, едва открыв глазёнки, она просит: «Папа, можно я с дядей Жуком поздороваюсь?» Долго не могу понять: что за новый житель?
Когда выходим, бежит к железной клетке и машет кролику ручкой. Потом идём в садик.
Вчера я совершил поступок, на который способен только ребёнок. Всех кроликов отпустил на волю.
Они обживают «графские развалины» — уложенный в кучу на дрова старый сруб. Во дворе я всякий раз растерянно останавливаюсь: население заячьего замка при появлении хозяина привычно беспокоится. В полутёмных щелях, как летучие мыши, мелькают ушастые головы.
Лена прыгает от радости. По крыше заячьего замка, кокетливо подбрасывая задом, носится перед ней теряющий клочьями летнюю шерсть вожак — Дядя Крёлик Жук!
В углу двора растёт кем-то посаженная волчья ягода. Она очень ядовита. Кролики всеядны, прошлой зимой они запросто съели пластиковый китайский мешок. Но выдрать эту напасть мне что-то мешает.
Что с этой ягодой делал бывший хозяин? Варенье для врагов варил? Подмешивал отраву в засахаренную малину?
Навьюченным верблюдом шагаю в темноте по октябрьской грязи. Чавкает под сапогами. В каждой лужице — по огоньку.
На шее мой маленький бедуин. На грудь свисает матерчатая сумка с бутылкой молока и игрушками.
Лена смотрит на небо. Отличает, где там лампочки горят, а где звёздочки. Навстречу бежит серый волк. Пусть бежит, ему в лес надо.
В сырой тишине Лена кричит «Пока!» ребятишкам и старухам в домах.
Ближе к дому. Уже знакомые звери — собаки, кошки. Замечаем прыгающую тень.
А на следующий вечер всё повторяется. Бедуин на том же месте толкает ножками в грудь: Крёлик! Дядя Жук!
Мы живём с маленькой дочерью. Вечерами с ней долго разговариваем. В моей памяти открываются какие-то потаённые шлюзы. Я впервые в жизни вспоминаю то, что было со мной в её возрасте.
Мама с зимней сессии привезла самолёт. Я проснулся случайно. Квадратную коробку распечатали. Достали холодную игрушку.
А он летает? — спросил я.
Летает!
Потом я уснул. И мне, наверное, что-то снилось. Утром самолёт не полетел. Сломался, наверное.
А в магазине летал, — сказала мама. Вот так — над прилавком.
И я помнил и помню до сих пор, как ночью под нашим низким потолком кружился железный, даже без пропеллера, самолёт!
Иногда меня приводили в избу к прабабке Мырчихе. Вместе с Мырчихой жила большая семья её младшей дочери тёти Августы.
Прабабка Мырчиха была набожным человеком. Подумала не то, вспомнила некстати, зевнула, нетаковское слово выскочило… Её рука с тремя сжатыми перстами не уставала накладывать на грудь крёстное знамение.
На божничке у прабабки стояли иконы. На тусклой доске я однажды увидел головку Артурика из нашего детского садика.
