Дневники. Записные книжки - [23]
Вечер провел дома, а в исходе 9 отправился. Дорога прескверная. Измучился ехавши. Застаю в небольшой комнате толпу, которая потом стала дальше и больше увеличиваться и, наконец, дошла до 32 человек. Грачев[234], Кетчер, М. С. Щепкин, Николай, Петр Щепкины, Ал. Станкевич, Василий и Константин Бодиско[235], братья Корши[236], Н. Ф. Павлов, Дмитриев, Николай Попов[237], Афанасьев, Пикулин, Мин Д. Е., Касаткин[238], Любимов[239], Солдатенков, В. Е. Раев[240], Алексей Иванович Хлудов[241], Назаров[242], Петров, товарищ его т. е. председателя Коммерческого суда, Богданов Алек. Фед.[243], Чижов, Бабст, Оболенский, Юрий Якунчиков, еще какие-то незнакомые.
Пока готовили ужин, шли толки о том, кто что слышал, как принялась воля. Грачев говорит, что всю Москву изъездил, был в Покровском даже по самым трактирам и нигде ничего, ни слуху, ни духу, ни оживления, ни энтузиазма, просто смирно необыкновенно, как ничего не бывало. Рассказывали, что рассуждали два мальчугана. Видел, говорит один, волю видел, вот что прибита к столбу (объявлений). Нет, брат, эта маленькая, а я, брат, видел большую-большую, т. е. самый манифест.
Сели за стол, первый тост за царя. Ура, ура, ура. Затем, хлопотавший больше всех Назаров, начал речь. Такое хорошее дело, вы все ему сочувствуете, так надо его ознаменовать с нашей стороны каким-либо добром, добрым делом. Из нас всякий имеет дворовых в услугах, своих или наемных. Так цена их выкупа за два года — 60 рублей. То пусть каждый из нас завтра же отпустит или выкупит по одному дворовому. Согласны? Все молчат. Итак, завтра каждый отпустит, выкупит или вообще даст средств к этому непременно. Он так назойливо и нагло наступал с своими предложениями, ходя от конца стола до другого, крича во все горло, что, полагаю, не одного меня, но всех это возмутило. Меня это просто ошеломило. Я чувствовал самое деспотическое насилие, ибо чувствовал всю неспособность, бессредствие исполнить его предложение, не смягченное ни одним словом в пользу бедняков, т. е. таких же крепостных, которых во имя идеи они должны были освобождать, повергая себя еще в большую кабалу. Ни одного намека о том, что далеко не все из сидящих могли пожертвовать разом 60 рублей. При этом Назаров утверждал также, что за одного мужчину должно выкупить три женщины — они дешевле, т. е. или одного мужчину или три женщины. Это было смешно. Дмитриев, сидевший против меня, заметил мне смеясь, как ценится у нас женщина, даже в таком образованном обществе. Не помню, что и как кричал дальше Назаров. Он закусил удила и орал, и орал, и довел, что лучше де лист бумаги и собрать подписку. Явился лист, Назаров к первому обратился к Солдатенкову, тот отказался сделать почин. Назаров к Хлудову, тот перекрестился и подписал 500 рублей. Бумаге следовало течь по порядку сидевших, но Назаров взял лист и к Солдатенкову, выговаривая приличные речи и Хлудову и Солдатенкову, что они всегда так движутся на благо и добро и что-то в этом роде. Наглость, возможная только в каком-либо губернаторе, произвела свое действие, у многих лица стали вытягиваться, осовываться. Наступил на горло, врасплох, нежданно — вот что выражали эти лица. Я взглянул на Станкевича. Неимоверно страдающее, болезненно-злое лицо, у Бабста, у Дмитриева сконфуженные лица, и у Афанасьева, у Н. Ф. Павлова. Оно понятно. Во первых, мы далеко не все были купцы, а затем, большею частью не были купцы в том смысле, чтоб служить подтиралкой какого-нибудь молодца наезжего. Да и собрались мы наиболее затем, чтоб сообща порадоваться, повеселиться, а не растрясти карман. Не могу сказать, чтоб кому-либо уж очень жаль было денег. Через силу очень никто не подписал. Но главное то, что все это произведено было в возмутительнейшей форме. Нелепость и возмутительность Назарова в том именно заключается, что он наглостью своею, нахальством в самом начале отнял у каждого из нас его добрую волю, инициативу, подчинил все это своей назойливости и произвел грабеж, у каждого отнял кошелек, приставляя ко лбу пистолет, т. е. благое дело для дворовых. Ни у кого язык не мог поворотиться против благого дела, между тем, все чувствовали, что они нравственно изнасилованы. Лица вытянулись, сконфузились. Я ощущал себя откупщиком или купцом, призванным на обед к губернатору Назарову с целью выудить из моего кармана на благое дело. Я ощущал себя совершенным дураком, тупицею, волом, которым распоряжается какой-то погонщик. Мне, наконец, жаль было денег, не тех пяти рублей, что я подписал, а тех пяти рублей, что я записал за ужин. Это было очень высоко против моих средств и совершенно против моих инстинктов. Я — не барин-мот и не купец-кутила, в каждом моем рубле есть моя собственная кровь, каждый рубль — мой палец. Бросать рубли я не в силах, особенно потому, что в этом случае я бросал, как кутила, бессмысленно. Затем, я бросал не только без малейшего удовольствия, но с величайшем оскорблением нравственного моего достоинства, с унижением, без признаков энтузиазма, восторга, какой бы непременно должен явиться на этом вечере само собою из общей радости и действительного восторга. Весь вечер был стоптан в грязь губернатором Назаровым. Кетчер мне заметил, зачем ты, говорит, заплатил. Тебе не следует. От чего ж, почему это не следует? Это не следует и обнаружило взгляд на меня как на крепостного. Разве это не величавшая крепость — не иметь возможности заплатить за себя и есть на чужой счет. Где ж тут свободное лицо, освобожденная личность? В подобных сборищах у меня всегда ныло и стеснялось болезненно сердце от этой крепостной зависимости, от недостатка средств быть равным с другими. Страдать от того, что это равенство вводит тебя еще в горшую крепость, в горшее порабощение, ибо сравнявшись, т. е. заплативши за ужин 5 рублей, ты думаешь, что несравненно разумнее было бы отдать эти 5 рублей, например, бедной Наталье Петровне, Настасье, Пелагее Васильевне и всем другим беднякам, какими я окружен. Мысль, что так дорого для тебя стоит хорошее умное общество, за беседу с которым ты должен платить не по средствам — эта мысль возмущает все твои инстинкты, все стремления, ставит тебя в разряд аристократов-кутил, к которым питаешь полную ненависть, а в то же время сам и приносишь жертвы и дани.
