Дневники. Записные книжки - [22]

Советывал мне продать мой «Домашний быт», говорит, купит Солдатенков, Щепкин. Я говорю, зачем же насильно навязывать — мой товар не ходок, тяжел на ходу[213].

17 марта. Был у А. Т. Тарасенкова[214]. Были Лопатин[215], Ив. В. Павлов[216], Ордынский[217] и др. Павлов рассказал как любят меня воспитанники Межевого института. Уж так любят, так любят. Я ужасно рад. Мальчишечка говорит: так вы, говорит, знакомы с Иваном Егоровичем? Да сказал это с каким благоговением в глазах, что он уж очень вас любит и уважает. Затем Лопатин сказал, что в вас, говорит, какой-то буйный дух есть, где вы, там непременно и крик, буйные элементы.

Это и однокашник Беляев в Екатеринославской степи говорил в 1861 г.[218]

1861 г.

18 февраля. Время теперь интересное и надобно записывать. Народ говорит по всем улицам (кучер Кетчера), что позвали царя, видите ли, в Сенат нарочно не в законное время. Константин[219], ловкий парень, сметил в чем дело. Поскакал в Сенат. Застает: царь уже раздетый донага стоит на коленях и просит пощады. Константин размахал всех, порубил и спас царя. Чуден и царь. Что бы ему нам сказать, управьтесь мол с дворянами. Мы повытрясли бы из них кур-то наших, что сбирали-то они с нас.

Другой рассказ моей кухарки. Царская кухня уже приехала. Ждут царя, и гвардия уже пришла в Москву. Царь пойдет в собор, отслужит обедню и станет читать волю. Подле него справа будут стоять дворяне, а слева и около собора гвардия. Чуть дворяне пикнут, их тотчас гвардия начнет стрелять и колоть.

19 февраля. Был у Кетчера. Рассуждали о теперешних делах и направлениях. В Варшаве смута[220]. Кажется, в первый раз газеты предупредили молву, т. е. вовремя напечатали известие об этом. Кетчер страшный консерватор. Он стал на точку благоразумия и с нее все осуждает. Нельзя не соглашаться. Доводы полновесны, но односторонни, именно благоразумны только. Кроме благоразумия есть еще в человеке сила, нравственная сила, которая носит в себе свое благоразумие, свою логику. Он обвиняет студентов, которые все отказались учить в воскресных школах по случаю назначения им в руководители Авилова[221]. Известно, что университетские инспектора частных училищ Лясковский[222] и Давидов[223] постыдно отказывались от надзора за воскресными школами и вместо них назначен был Авилов. Студенты отказались огулом. Да как же иначе. Они хотят быть самостоятельны, по крайней мере независимы в своем деле. Вообще в студентах господствует дух партий. Сильно мнение против Соловьева, Дмитриева[224], Попова[225], отчасти и против Бабста, К Дмитриеву на лекции ходят только трое и то его знакомые. О Попове говорят, что он и сам не знает, что читает. Правда ли это, не знаю, но партия против них сильна. Эта партия провозглашает, что университет сплошная бездарность и потому слушать и учиться нечему. Козлов[226] мне в прошлое воскресенье пре-наивно объявил, что в течение своего пребывания в университете он бывал не больше 30 раз, выдержав кандидатом и обязан своим образованием и развитием Свириденко[227]. Тут же он представил результат своего развития — Фейербах принадлежит к материалистам. В свидетельстве Козлова слышан тот же голос, который раздается и в литературе, философии, истории, эстетике. Самая история — вздор, все вздор, кроме нас. Мы отрицаем. Чего ж хотите? Ничего.

5 марта. Только встал, горничная принесла давно ожиданную волю, т. е. манифест, утверждающий свободу крепостных. От души порадовался и умилился было до слез. Матушка в самом деле прослезилась. Нужно было съездить к М. Шеппинг[228] поблагодарить за предложение поместить моих детей в гимназию. Приняла радушно и с видимою радостью, что воля[229] наконец кончена. Я ей рассказал содержание манифеста, которого она еще не видела. Барон[230] увез его, вероятно для прочтения кому-нибудь из знакомых. Наконец, воротился он и объявил, что он чувствует себя теперь очень хорошо — гора с плеч свалилась. Теперь, говорит, вот беда — финансы наши плохи, по 60 тысяч тратится на один только охотничий выезд, сотни людей расчищают сугробы в лесу и т. п. В то же время сын, молодой Шеппинг прислал записку, в которой отказывался от ее нынешних блинов под тем предлогом, что они живут под Новинским, много народу, вчера был тут, а нынче де, по случаю воли того и гляди бунт будет, так страшно оставить детей, баронесса посмеялась и приписала эти мысли невестке, выгораживая сына, ибо совестно было за него пред мною.

Поехал было в Кремль, но уже ничего не застал. Все пусто. Еще при выезде из дому встречались на улицах читающие и, вообще, встретил довольно интересующихся, один даже, ехавший на извозчике, читал.

Михаила Семеновича Щепкина не застал. Он играл. Были у него Кетчер, Станкевич[231], Пикулин и другие и разъехались. Кетчер уехал к Солдатенкову. Только что пришел домой, является Бабст и говорит, что они — Чижов[232], Солдатенков и другие решили собраться у Самарина в трактире в 9 часов вечера. Потолковали о том, как плохо написан манифест, какое неумение говорить с народом и т. п.

Обедал дома. Приехали от Щепкина звать обедать. Там Бабст и все братья Щепкины. Ну, разговорились, поздравили друг друга. В обед приехал и Кетчер, сильно взвинченный событием, как всегда с ним бывает. Он объявил тоже, чтобы собраться в 9 часов и при этом заметил Бабсту, что великую глупость сделал, отринув из компании Лобкова