Дневники. Записные книжки - [24]

Все мы с демократическими направлениями, все мы страшные демократы, а на деле — те же помещики, те же баре и барченки, бросающие деньги, цены которым не знаем, т. е. знаем, но как мот сорим ими, чтоб после пресмыкаться за эти же рубли перед заимодавцами или дрожать за кусок хлеба пред службою, начальством, редактором и всяким сильным почему-либо лицом.

В Соборное Воскресенье обедал у М. С. Щепкина. Сплетни уж разнеслись как следует.

На другой день был у меня урок у Станкевича. Я пришел и застал их всех: 2 Бодиско, Станкевича и Е. К.[244] в оживленном разговоре о вчерашнем вечере. Я говорю: да, вечер был прекурьезный, пресмешной. Мне отвечают: нет этого мало, он возмутительный. Перетолковали. Меня ж обвинили, почему я не говорил, зачем я уклончив, смолчал. Кетчеру первому следовало протестовать. Мы представили оппозицию и поругали Назарова за его нелепости. Сплетня пошла.

В Соборное Воскресенье — обед у М.С. Щепкина. Случайно я сел рядом со Станкевичем, а за ним — Дмитриев. Кетчер назвал нас «три печали». После заведен был спор. Бабст обругал свиньями нас в споре со мною. Очень решительный тон он принял особенно тогда, когда увидал себе поддержку в Ровинском[245], который также говорил против меня, мотивируя одним, что иначе делать нельзя, т. е. нельзя иначе действовать как действовал Назаров. Со стадом — так, но с развитыми сколько-нибудь людьми — не так. Дальше Бабст очень крупно поговорил со Станкевичем, сказавши ему, между прочим, что он все собирался и нечего не сделал, да и ничего не делает. Кетчер распек Дмитриева. Рассказывали мне после, что Станкевич написал Бабсту резкое письмо с вызовом объясниться, что

Бабст принял, что это вызов на дуэль, что собрались у Бабста с секундантами Кетчером и Дмитриевым. Разошлись навек.

Любопытно, что на обеде еще многие замечали, что так Назарову нужно было действовать потому, что необходимо было ловить минуту — Солдатенков был в добром расположении. Нужно было действовать по горячему следу. Что за чепуха. Пошли сплетни, и вышла предряная история, характеризующая нас всех.

В первые день Светлого праздника, бывши у Николая[246], я было совсем поссорился. Петр[247] стал говорить, что я изменился, перешел на сторону аристократов и т. д. Следовательно, стал подлецом, мерзавцем, ответил и договорил я. Как хотите, а я останусь при своем.

С 19 декабря 1860 по 5 мая 1861 по понедельникам и четвергам преподавал русскую историю Елене Константиновне и Д. Сделали мою карточку в понедельник на Страстной, апреля 14. Вообще по-видимому, моими уроками остались довольны. Но я всегда был страшно недоволен, ибо редко удавалось мне войти в себя, увлечься рассказом. Путался, конфузился, и особенно последняя беседа была плоха, а слушала вдобавок М. Ф. К.

9 мая. Вторник. У Николая на именинах. Как хотелось мне изъяснить, что все похвалы моим беседам есть только снисходительность и особое внимание. Не пришлось.

Рассуждали о манифестации казанских студентов, служивших с Щаповым[248] панихиду за убиенных крестьян в Казанской губернии[249]. Бабст, важно и Кетчер, разумеется, против манифестации. Я говорю, что если допускать манифестации, то допускать все, всякого рода, а то будет непоследовательно. Матвей Иванович Муравьев[250], декабрист, согласен со мной, и мы пожали друг другу руку. Все-таки 70 человек убито, за что, про что, разве это не возмутительно? Каждое сердце содрогнется. Говорят, такая манифестация поведет к худшему. Да что же можно ожидать от тупого правительства. В пользу его манифестации — дозволяется, против его глупых действий — не дозволяются. Что это такое, с ума сойдешь! Вот и оказывается, что в декабристе свобода живее сознавалась. Кетчер и Бабст молчали. Вообще, Кетчер избегает, кажется, со мной разговора живого и спорного. На полпути встретились — и вот поднимаются с глубины звуки, мотивы, которым не было случая выразиться, заявить себя, которые были схоронены без отзыва, но они живы. Ничто их не заглушило. При новой встрече я все тот же и с того же начну разговор. Я вошел на вершину пути и теперь мне идти назад уже, а не вперед. Я должен осмотреться и с большею заботливостью дорожить светлым лучом, который светил во тьме среди этой жизненной дороги. Матвей Иванович сберег этот луч. Покойный Иван Дмитриевич[251] тоже, такого же закала был, хоть иногда и благоразумничал, поддаваясь, кажется, влиянию здешних. Мы остаемся потому теми же, что дорожим, очень дорожим светлым лучом, зная, что впереди он все меньше и меньше будет озарять нас, а главное, как не дорожить, когда вся жизнь прошла без светлых лучей, в каком-то мерцании и никогда не загоралась этим живым светом. Кому идти вперед, тот имеет право пренебрегать, ибо впереди ждет много, по крайне, много надежды, стремлений, свежих сил, всегда забывчивых и равнодушных к настоящему благу. Там, там цели. У нас не то, во многие цели мы не попали и осталась одна — охранить и сохранить светлый луч.

11 мая. Четверг. Вечером был у Буслаева. Были Тихонравов[252], Иван Некрасов[253], еще незнакомые. Разговор шел об университетах. В Петербурге уже перестают говорить о их растлении и переходят опять на крестьянский вопрос, заметил Буслаев. Он также сказал, что следует все закрыть. Через 25 лет будут настоящие. Как? Пусть профессор читает, и свободно к нему идут кто хочет и желает. Нужно возвращаться в этом деле к Парижу X века. Свободное чтение и свободное слушание. Говоря вообще о восстановлении университетов, один господин предлагал, что профессор непременно должен иметь магистерский диплом. Буслаев ответил, что это уже не ведет ни к чему. Я сказал, что на этом коньке уже ехали. Да вот г. Забелин, вставляет Буслаев, он ни диплома не имеет, ни в одном университете никогда не был, а два университета, Петербургский и Московский его желали избрать, и ему только стоило дать согласие, тот час же будет читать. Он уже прежде знакомил меня с этим господином, тоже сказал, что вот, г. Забелин, два университета его желают иметь, Санкт-Петербургский и Московский, и, обращаясь ко мне: да, знаю, знаю, вас и в Петербурге хотели.