Дневники. Записные книжки - [25]

Далее рассуждали о том, что для профессора нужно. Буслаев требует самостоятельного труда, сочинений, чтобы публика знала. Я, говорит, пойду против Герье[254], не против него, а против всех. Может быть, из него через пять лет отличный профессор выйдет, а выбрав теперь, мы его сгубим. Пусть каждый выдержит на магистра, напишет отличную диссертацию. Он должен только иметь право на поездку за границу на три года для приготовления в профессора. А главное, чтобы он заявил себя публике статьями, сочинениями. Конечно, может случиться, что факультет выберет за ученость, за лекцию, которую вы прочтете, а из студентов через пять лекций никто ходить не будет. Что ж нам делать? Я говорю, следовательно, нужно еще что-то от профессора кроме учености. Факультет прав, если выберет за ученость, правы и студенты, если не хотят. Нужен преподаватель — вот что не менее важно. Ну, говорят, у вас из 100 человек 20 будет слушать. О моей профессуре идут давно толки, прошлый год, еще в апреле Тихонравов спрашивал меня, возьмусь ли я. Я сказал, что просить не буду, а предложат — не откажусь. Просить, искать, вы знаете, мне не следует. Еще прежде, когда я было уезжал в Петербург, Дмитриев мне тоже говорил, что вот жаль, что вы уезжаете, а мы хотели вас в университет. Даже покойный Грановский однажды сказал, что как бы присоединить меня к университету. А нынешнею зимою из социалистов Козлов, сказал мне, что вот бы кого следовало вместо Попова — Бестужева, Иловайского[255] и вас. Е. Станкевич слышанное, вероятно, говорила, что вот было бы хорошо, если бы вы были профессором. Это вас поддержало бы и укрепило, дало бы вам нравственную опору. В другой раз, кажется в четверг на Фоминой она сказала, что один очень умный человек говорит, что, если бы не материальный мой гнет, то из меня бы вышел замечательный писатель, т. е. если б не бедность, которая загородила мне много дорог. Да, моя жизнь — есть недоговоренное слово, недопетое чувство, везде и всегда я так и остаюсь с желанием сказать многое и хорошее, но везде и всегда мысль и чувство вместо того, чтобы выразиться полно, уходят вглубь, на дно и часто я остаюсь даже не в том свете, какой имею, совсем иначе толкуемый и понимаемый.

13 мая. Суббота. Вчера получил предписание ехать в Санкт-Петербург. В воскресенье прибыл. Явился к графу. Мне помнится, говорит, что я вам говорил, чтоб вы приехали. Нет, а то бы я приехал еще в апреле. Сидел с час и говорили о возмущениях крестьян, о Щапове и т. д. Я говорю, что письма я не могу писать, чувствую себя слабым и несостоятельным[256]. Да, говорит, вот вы теперь проедетесь и напишете как народ понимает.

13 мая. Суббота.[257] Поехал в Петербург по предписанию. 14 мая приехал. Тотчас к Строганову. Посадил. Велико расположение, да толку в нем нет. Мне помнится, говорит, я вам сказал, чтобы вы приехали. Нет, вы не говорили, а то бы я приехал еще в апреле. Благодарил за письма. Все говорит слишком обще, мало фактов. Отвечаю, я бессилен и сам ничего не знаю. Одобрил мой план. Я говорю, путался между двумя мыслями — преследовать журнальные статьи, но это мне казалось будет журналистика, случайность. Я остановился на основах, теперь не могу продолжить, бессилен. Разговор пошел о теперешних крестьянских делах. Я обвинил чиновников и невежество. Рассказывал, что Щапов в допросах объяснил, что он написал и прочел речь в церкви на панихиде как-то вдруг, по какому-то бессознательному[258]. Но обвинял только во всем невежество и молился за убитых, как за жертвы невежества. «Вы теперь против власти. Но без власти быть нельзя. Вы не понимаете, что вы сами власть. Становитесь властью со дня „Положения“. Когда сделаетесь и вы властью, и против вас также будут восставать. Все равно — без власти нельзя. Ваше дело понять теперь свои права, свою власть.» Но, говорит, тут народу не было, были одни студенты. Я прочел, написал в минуту карандашом по увлечению.

У Кавелина отчасти тоже рассказывали и, между прочим, что его освободили и определили в Министерство внутренних дел. Я, между прочим, заспорил, что одно пока зло — чиновничество, что нужно местный элемент поднять. Строганов сам говорил, что нужно дать самостоятельность провинциализму. Я прибавил, что у нас не разделено государственное от моего, от личного, местного.

Обедал у Кавелина. Были Николай Тютчев[259], Городков[260] и еще какие-то, моряк Попов. Кавелин читал речь о дворянстве. В общем тоне она совершенно сходна с понятиями Строганова и ему должна понравиться. Понятие местного элемента у Строганова с аристократической точки, у Кавелина — с конституционной и, пожалуй, демократической, — сходно.

Утром, был у Вольского[261]. Соображаю теперь: что за элементы в моей душе в последние два-три месяца. С одной стороны, мученье, сомненье о письмах своих, куда и на что они годны. Затем ожидание командировки предполагавшейся. И тут же прошел как-то скорбно-мило унылый мой любимый мотив души. Сердце ноет уже давно. Все шатко и валко, все колеблется и никакой прочности. Грусть и грусть щемит сердце, буквально щемит. Поездки больны, как раны. Служба — совершенная рана, и кажется, кончу тем, что разорву со всеми этими обманами.