Дневники. Записные книжки - [27]

Разве сердце — не тот же курган. Не та же могила. Малоросс скоро почувствовал родственную связь своего сердца с могилою. Он воспел ее в песнях (примеры). Он олицетворил ее. «Ой, у поли могила с ветром говорила». Будто это могила в самом деле. Это пустынное сердце, говорящее с ветром.

Сердце есть могила. Сколько мы хороним там лучшего в нашей жизни. Припомни каждый из нас, сколько он похоронил в этой могиле и высоких движений, страданий, радостей, ненавистей, любви — всего, чем собственно и дорога вся наша жизнь. Мысли мои трогаются. Я уже вижу себя живым курганом, в котором будущий, новый гробокопатель может быть и откроет много редкого, уже перетлевшего, но хотя на минуту, при открытии, еще напоминающего прекрасные линии и образы, которыми были украшены покойничьи чувства. От влияния воздуха все это тотчас же гибнет, пропадает. Но впечатление остается. Больше и не нужно. Пусть умершее прекрасное улетучится в прекрасное живое.

16 мая. Вторник. Заходил к Кавелину, чтобы взять написанную им статью о дворянстве. Была дома только Антонина Федоровна[271] и Драгомиров[272]. Женщина натянутая и до смешного играющая роль. Самолюбие самое болезненное и заносчивое.

Вечером с Вольским распили две бутылки бургунчику, часов восемь просидели. Рассказывал свою песнь, как был он Иосифом Прекрасным, и все из деликатного чувства «береги женщину», как заповедала ему мать. Вышел однако ж с честью и достоинством из всех соблазнов и обольщений, а любил. Факт любопытный. Мотив можно взять — эстетическое чувство в борьбе с обольщениями и с положениями жизни, потом сознание своей ничтожности, своей малости. Любить, нельзя не любить, но дальше идти было также невозможно во имя той же любви. Чувство благородное, возвышенное не пускало вдаль.

Сначала мать указала на головку-портрет. Он любовался. Матери лестно. Она рекомендовала. Приехал в Москву — не приняли. Забрало самолюбие ничтожества демократизма. Год прошел. Сошлись в деревне. Аллеи. Все знали. Вдова — чего лучше. Переписка.

Таким же дураком я и на службе себя вел, и всюду, таким же Иосифом, много потерь, но остался спокоен. Тоже чувство не дозволяет. Чувство эстетического такта, музыка, которую боишься остановить фальшивою или дикою нотою, гармония души и сердца, которая заставляет едва дух переводить в благоговении перед нею. И все это схоронено с болью. Не выходи тогда на шумный пир друзей. А как засмеют.

17 мая. Среда. Получил командировку и откланялся. О письмах решено, что погожу писать. Если, говорит[273], найдете что-либо против правительства, то пишите откровенно, не церемонясь. Я говорю, да это очень важно, ибо снизу мы видим лучше.

19 мая. Пятница. В Москве.

21 мая. Воскресенье. С утра меня что-то тянуло в Кунцево. Звали к Щепкину обедать, но не пошел и удрал в Кунцево. За заставой сел на деревянную клячу-тележку со старичком. Попался Солдатенков, ехавший на паре отличных вороных. Встреча миллиона с копейкой.

У Буслаева был и очень доволен его повествованием. Он огорчен. И на Строганова, и на царя, и на наследника. Разъяснил мне политику Строганова[274]. Иезуитская. В том смысле, что он приносит нас, его орудия, в жертву для своего эгоизма. Вот, говорит, при моем еще отъезде он, Строганов, предложил писать к наследнику письма мне и вам, т. е. собственное мнение о разных вопросах. Чего лучше. Мысль славная. Наследник мог работать над нашими письмами. Но вот уже полгода — нет и слуху об этом предложении мне, а не только уже вам. А все было слажено. Буслаев сказал Строганову, между прочим, что как хорошо для наследника будет и то, что может быть он в письмах ощутит два направления: мое и Забелина, следовательно, это заставит самостоятельно глядеть на предмет. Строганов улыбнулся, дескать, нам не нужны ваши направления.

Метода Строганова состоит в следующем. Он миллионер. Поступает и все дела ведет честно. Поручает вам и убежден, что и вы также честно будете вести дело, ибо для вас ничего не нужно. Ваше положение не изменяется как и его. Он остается при том же миллионе, а вы при своей тысяче. Он считает это равнозначительным и равным вполне. Он не хочет знать, что вся эта передряга стоит для вас очень дорого во всех отношениях, и со стороны денег, и со стороны беспокойств.

Я спросил Буслаева, неужели он ничего не получил. — Ничего. — Мне, — говорит, — совестно отвечать спрашивающим. Я говорю, что вероятно, пенсию назначат. — Да. А между тем, кажется, ничего. Они вообще убеждены, что осчастливили, если пожали вашу руку или посадили вас рядом, а тем более, если сделали вас учителем своего сына.

Строганов вообще очень повредил себе у наследника, особенно по поводу философии, заставляя его школить логические формы — скучные и без того и вовсе неинтересные в лета наследника.

Строганов хлопочет, хлопочет, устраивает, воспитывает и т. д., а смотрите, у Елены Павловны[275] каковы девочки. Все тяжелые заботы, наука преподавания, и все может порешиться в одну ночь, а тем более, что Елена Павловна не любит Строганова.

— Неужели вы так ничего и не получили? — Ничего. Я рад радехонек, что вышел, кончил с честью. До последней минуты я не выходил из-под начальства Строганова. Наследник сказал мне, чтоб пред отъездом я побывал у него. Я доложил об этом его сиятельству. В тот день обедал у него и доложил, что теперь еду к наследнику. Слава Богу, что кончил, как следовало ушел с достоинством. Я рад, что ушел счастливо, счастливо ушел.