Дневники. Записные книжки - [29]

Студенты дожидались попа, который явился с причтом и отслужил панихиду. После панихиды началось новое чтение. Не прошло 10 минут, явился обер-полицмейстер Крейц[284]. Засуетился квартальный, подбежал к Сеченскому, чтоб дать ему знать, что начальство приехало. Что-то они поговорили как бы наухо, про себя. Затем Крейц пошел к могиле. Только он вступил в ограду, раздались сплошные крики: не мешайте, не мешайте. Крики продолжались до тех пор, как он воротился сказав: читайте. Он стал на другой высокое могиле, воткнул в глаз лорнетку и наблюдал с каким-то нахальным выражением лица, полуулыбаясь.

Я не слыхал, что читали. Иногда долетали фразы, на которые особенно ударял чтец. Мы сюда пришли вздохнуть свободно, в то время как правительство нас теснит. Вообще, жалоба на положение вещей университетских, на то, что даже адрес они не могут составить, ибо нашлись люди апатичные, не сочувствующее, жалоба на профессуру, которая отошла, отворотилась от них. Я стоял за решеткой и почти ничего не слыхал, особенно, когда общее внимание обратил на себя обер-полицмейстер. Кончили. Господа, домой, и вместе все — раздалось несколько голосов среди толпы. Толпа стала выходить из-за решетка. Каждый отрывал себе на память ветку или листок цветка. Пикулин снес цветы, привезенные им на возу, все погибли, были разорваны, и воз, кажется, поехал пустой. Все спокойно прошли мимо Крейца, стоявшего на прежнем месте, т. е. на возвышенной могиле с своими архангелами, Сеченским и другими. Он в свою лорнетку пристально всматривался в лица и костюмы проходивших. А костюмы, действительно, были разнообразны. Старая венгерка и шапка на четыре угла с черным ополом и белым верхом, шинель и казацкая черная, барашковая шапка с красным вершком, армянская шапка и белая рубашка, сшитая красною бумагою или шнурками, разнообразные пальто, иногда подпоясанные ремнем, конфедератки — вообще, разнообразие[285]. Пошли и мы. Сейчас же заблестели перед нами каски и ружья солдат, стоявших у забора подле флигеля, что у ворот кладбища. Вышли за ворота — стоят жандармы рядом 12 человек и 3 казака, к воротам ближе — человека 4 или пять офицеров, жандармский, наяривающий свою лошадь и прочие пешие в белых касках. Студенты толпою остановились при выходе на шоссе поджидать всех своих товарищей. Один тщедушный студентик испугался, должно быть, стал спрашивать Кетчера: зачем остановились студенты? Дождавшись всех, толпа двинулась и спокойно пошла в город. Мы за нею. Полиция догнала нас на повороте в Мещанскую и разъехалась по этим улицам. Крейц по Салтыковскому, Сеченский — по 2-й, кто-то — по 3-й Мещанской и т. д. Ибо толпа шла по Первой. Большею частью студенты шли по тротуару. Небольшая толпа только посреди улицы, и то, которые впереди, шли густо.

Мы по обычаю отправились к Кетчеру. Я завернул на минуту домой, где была уже весть о том, что происходило. Александра Александровна, престарелая дева, случайно попала на кладбище и наткнулась на толпу студентов и войско. Пришла в ужас, прибежала встревоженная, бледная и рассказала, что студентов тысячу человек в разных страшных костюмах с огромными палками, дубинками в руках, других ведут под руки, так они пьяны. Вот как составляются рассказы и свидетельства о событиях. Она испугалась и в страхе ей все привиделось. Солдаты, говорит, с ружьями наголо, блистают, свергают[286].

У Кетчера собрались профессора Соловьев, Чичерин, Дмитриев, братья Рачинские[287], Мюльгаузен[288], Никольский[289], Тихонравов, Любимов, Ешевский[290], Бабст, Попов и также Евгений и Валентин Корш, Сатин, Щепкины, Петр, Николай, Михаил Семенович, Грачев, Касаткин, Пикулин, Шумахер[291], Данила и Александр, Миндерер[292], Мин Егор, Шумский[293], Визар[294], сын Александра Муравьева, Михайло[295], по-видимому, отличный молодой человек.

Мы, не профессора, сели за особый столик 8 человек, и в заключении стола запели Gaudeamus, остановившись на vivat academia, Ешевский с того стола нам подтягивал. У нас было шумно, весело. Стали иные к нам переходить: Ешевский, Мюльгаузен, Дмитриев. Пошел было спор, но я ушел. Хорош был Сатин. Он предложил тост за ту связь — профессоров со студентами, какая обнаружилась в Санкт-Петербургском университете. Сочувствие к ним высказал Кавелин. Чичерин, выслушавши, низко отклонился назад, т. е. отказываюсь от этого тоста. Пили за сохранение университета. Диво! Как можно благовидно прикрывать консерватизм, когда мы пропели Gaudeamus. Чичерин заметил, что наше пение мешало им говорить. Я ответил, что их разговор мешал нам петь. Общий хохот. Профессора показались мне здесь в первый раз, я это хорошо заметил, педантами или филистерами. Педантизмом так и несло.

13 октября. Пятница. Сидел все дни дома и ничего не знал, что делается. Александра Александровна принесла весть, что студенты шумели в университете, побили Исакова и полицмейстера выгнали вон. Полиция явилась, была свалка и шесть человек студентов убито. Володкович подтвердил, что его знакомого Григоровича всю голову размозжили. Пошел я за справками. Оказывается, приехал Исаков, к нему приступила толпа — просить. Он говорит: с толпой говорить не могу, выберите депутатов. Выбрали. Он депутатов не принял, к нему ворвалась вся толпа, наговорила дерзостей: подлец, сын палача и т. п. Исаков послал в карете инспектора к Тучкову за полицией. Явились жандармы. Между тем, кто-то в толпе сказал, чтоб идти к Тучкову. Пошли. Толпой остановились против дома. Послали депутатов. Сейчас же депутаты выведены оттуда со связанными руками. Всю толпу жандармы стали загонять, как баранов, в часть — Тверскую. Дошло до рукопашного. Некоторых побили, ранили саблями, раны, говорят, тупые, следовательно, в ножнах. Один жандарм пострадал. Разбили лицо и вышибли два зуба во время свалки. Говорят, студент один резнул жандарма палкой конного, а прохожий — студента, который слетел, и взяли. Какой-то начальник солдат Калиновский кричал: лупи их. Взяли двух учителей кадетского корпуса Ватсона. Загнали всех на двор Тверской части. Чиновники подняли шум, ибо и их тоже в бараньей толпе загнали.