Дневники. Записные книжки - [28]

Вообще я был очень доволен рассказом Буслаева и совершенно успокоился. Ожидать нечего, надеяться нечего. Только одно беспокойство.

29 августа. Вторник. Явился к Строганову. — Здравствуйте. — Как вы приехали, благополучно возвратились. — Я приехал дня три. — Что открыли? — Ничего особенного. — Когда вы возвратились? — Дня три. — Я очень жалею. Если б я знал, что вы здесь, то не назначил бы Снегирева показывать наследнику Успенский собор. Это мне не приятно и Сергею Михайловичу Соловьеву неприятно. — Очень жалко. — Зайдите еще ко мне.

3 сентября. В воскресенье был еще. Любезен. Говорили кой о чем. Был еще Родзевич[276], который изъяснил ему, что слух приписывает ему наложение платы на студентов. Он отрекся. Я, говорит, еще уменьшил, Министр назначил было 100 рублей. Но это мера временная, чтоб выжить шваль из аудиторий. Хороша мера! Я не дорожу говорит, общественным мнением худых людей. Я дорожу мнением хороших людей, а худые пусть говорят, что хотят.

1 октября. Воскресенье. Был у Кетчера. Разговор зашел о волнениях студентов. Начал Игнатьев[277]. Кетчер разошелся и начал нас отделывать. Мне досталось порядком. Ты, говорит, лезешь в большие. Что за иероглифы, сфинксова загадка. Говорить нельзя. Хорош был и Федя Корш[278]. Говорит, шваль всякая шумит, мешает учиться, занимается политикой, а наука без движенья. Я говорю, студент должен быть студентом.

4 октября. Среда. Память о Грановском. Вчера я сказал Грачеву, чтоб заходил ко мне утром вместе идти по обыкновению на кладбище[279]. Часов в 10 приходили Грачев и Касаткин. В мещанской части, говорят, стоят жандармы, готовые куда-то выходить. Я говорю, может быть куда на богатые похороны. Вообще я плохо верил, что соберется на кладбище военная сила по поводу разнесшихся слухов, что туда придут студенты говорить речи. В то время, как мы вели разговор в нашем уютном доме о том, как помогли нам с Грачевым в развитии разные демонстрации и политическая жизнь, которую мы вели года два-три в этом заведении — вдруг влетает Кетчер с встревоженным лицом, с каким-то испугом и говорит второпях, что жандармы, солдаты в части собрались. Не может быть, говорим, это смех. Вы, господа, говорит, смейтесь со студентами, да держите на привязи язык Пикулина. Пойдемте, пора. Взял с собой Грачева, мы сели с Касаткиным. Приезжаем. Все обыкновенно, народу очень мало, человек 5–6 студентов. Где ж народ, против которого собрано войско, вопрошал я. Говорят, что студенты теперь не придут, а придут в 4 часа. Впрочем, и войска еще не было. Стали съезжаться профессора. Потолковали кой о чем. Покурили. Приближалось время, когда поп приходит петь на могиле литию. Нечаянно глянул я на шоссе — вижу, действительно, толпы и весьма значительные, студентов — идут! Пришел и поп, отслужил литию, пропел великую память[280]. Все стали на своих местах, в ограде. Не прошло и 10 минут, как повалили в ограду студенты. Вперед они внесли корзинку, весьма красивую, цветов. Разбросали по могиле кругом памятника. Видимо, между ними были распорядители, которые, наконец, остановили вход в ограду. Но зато, желавшие попасть на могилу, начали перелезать чрез ограду. А на ограде повис народ — мужики, мальчишки — смотрят. Народ, само собою, разумеется пришел за войском, не было бы этого действия полиции, никому и в голову не пришло бы зевать, кроме ближайших огородников и кладбищенских жителей. Войска привлекли любопытных. Я забыл сказать, что еще прежде, когда мало еще съехалось даже и профессуры, приехал Сеченский[281] и еще человек пять полицмейстеров что-ли, или частных, в белых касках, вырос и квартальный. Войдя в ограду, на могилу, Сеченский держал речь, что он явился сюда по приказанию Павла Алексеевича Тучкова[282], посмотреть, что будет, что Тучкову не угодно, чтоб здесь говорились речи, что, впрочем, он, Сеченский, так распорядился, чтоб не опаганить или что-то в этом роде, могилу Грановского присутствием полиции. В толпе студентов, стоявшей у памятника, наконец, кто-то стал читать. Содержание читаемого, сколько я расслышал, стоявши тут же, заключалось в похвале Грановскому, в воспоминаниях о его высоконравственном влиянии на молодежь. Чему был приведен и пример: как одного чиновника из студентов сберегла от падения, т. е. взяточничества одна только память о Грановском, память о его нравственном значении, т. е. вообще показано, как добрые его начала даже до сих пор действуют на душу молодежи. Мы собрались сюда не случайно, господа, не раз было повторено, мы собрались сюда воздать, принести на эту могилу наше чувство глубокого уважения, признательной памяти. Ни слова, ни намека не было сказано о текущих событиях и отношениях к университету. Чтец замолчал, толпа стояла по-прежнему — все без шапок, мы только были в шапках и позволяли себе курить, хохотать, чего студенты не делали. На некоторых лицах во время чтений действительно выражались те чувства, которые заявлялись. Навертывались даже у иных слезы. На скамейке за памятником стояла Александра Владимировна Щепкина[283] и слушала чтение, оставалось в ограде и еще несколько дам, которые потом вышли. Толпа стояла. Я спросил одного студента: будут еще читать? Говорит: не знаю. Я вышел из ограды покурить. Является какой-то пьяный господин вроде отставных поручиков, назвавший себя, впрочем, также студентом и начинает спич. Вы, господа, собрались на могилу великого мужа, который знаменит был своим либеральным направлением. Либеральные идеи приносят плоды, все больше и больше распространяются. Многие было двинулись к нему, но сейчас же убедились, что это пьяное слово. Студенты сейчас закричали: господа, отойдите, не слушайте. Многие шикнули и заметили оратору — что вас де ошикали, следовательно, должно замолчать. Наконец, Кетчер взял его под руку и отвел. Весьма немудрено, что это был подставной огонь для скоропаления и воспаления толпы — говорить речи. Толпа устояла от соблазна.