Дневники. Записные книжки - [20]

25 января. Понедельник. Отправился к графу. [Граф:][199] Вы когда будете в Москве? — Да дня через два или три. Да я хотел просить ваше сиятельство, вы изволили в прошедший раз назначить мне подъемные и за теперешнюю поездку. — Как, когда, я не помню. Вот тебе и пилюля. — Ваше сиятельство изволили даже и выразиться, что назначите 300 руб. и за теперешнюю поездку. — Как же я вам из наших дам, как члену Комиссии? Да кажется этого нельзя. Закона нет. Анциферов прибавил: дают ваше сиятельство на подъем, когда перемещают чиновников на места. Граф: нужно справиться. Зайдите же послезавтра утром. Вы знаете, я на казенные деньги скуп. Из каких же денег я вам дам? — Я уж не знаю, ваше сиятельство. Только мне переехать нельзя будет. Раза два еще в разговоре я повторил, что вы де изволили обещать, и на поездку теперешнюю изволили обещать. — Да ведь я вам дал 100 руб. — Я получил, ваше сиятельство. — Вы знаете, где живет Линевич[200]? — Внизу, известно, ваше сиятельство. — Так зайдите утром послезавтра. Я посмотрю, может можно ли будет. Вот пилюля, вот она жизнь-то. Ломался я с ноября, укладывался, убирался. Поскакал, как угорелый в Санкт-Петербург. В Москве отказался от места институтского. В Петербурге, как угорелый 10 дней бегал, отыскивая квартиру. Отыскал, дал задатку 20 руб. Нанял в год по контракту. Надо купить дрова, мебели. А тут тебе и говорят, что не помнят, чтоб назначали на подъем, в то время, когда с такою особенною и преособенною любезностью делали предложения, не заикаясь дали 100 руб. на путевые издержки и сказали, изволили сказать: Я вам дам на подъем 300 руб. и на то, что вы приедете. Экой я легкомысленный, доверчивый, чего я бросился. Да и как отказаться? Черт знает, что такое. Вот пилюля. Ни одного порядочного дела со мной не делалось без таких и подобных пилюль. За что все это, в чем я виноват. Сорвут с места, замутят, закружат, да и посадят с отчаяния в какое-то безвыходное состояние. Приходите послезавтра. Да знает ли он в каком я положении остаюсь до послезавтра. Как проведу эти 43 часа. Мне нужно писать и подписать контракт на квартиру, купить дров, хотел завтра мебель покупать. К чему это все, зачем я буду покупать, чтобы после все побросать здесь? Чувствую, что если он скажет мне что-нибудь такое нескладное, я тот час бухну и откажусь. Черт его побери. Найду кусок хлеба.

Ходил по комнате и в мыслях совершенно решился остаться в Москве, т. е. наотрез отказаться от всяких благ будущих. Если он мне не даст всего, что обещал, то откажусь. Непременно откажусь. Разумеется, потеряно оба места.

Первый час дня. Фу ты как тяжело, какая тоска, немочь, чем все это кончится. О, если бы остаться в Москве, хоть без всех обещанных и настоящих мест. Черт и побери. Может будет еще тяжелее добывать кусок хлеба. Да была, не была. Как бы я был рад, чтоб меня оскорбили отказом подъемных.

Целый день до девяти часов просидел и пролежал, ошеломленный графом. В 9 часов пошел от скуки к Соловьеву. Очень был рад. Рассказывал о богатых материалах в Государственном архиве[201], о царе Алексее Михайловиче, характер которого все более и более выясняется так, как и я его понял в статье своей на Бессонова[202]. Разговаривали и о преподавании наследнику. Говорит, что слушатель внимательный, но забегает вопросами. Хочется все знать сейчас же. Нынче был болен. А если вы больны, сказал Соловьев, так я просто поговорю с вами. Обрадовался ужасно. Строганову его положение попечительское тяжело. Гримм[203], читающий всеобщую историю, ему не нравится, но он не может сделать ничего. А ухватки-то у нас, говорит, медвежьи, резкость. Вот факт.

Исаков московский и Пирогов киевский[204] желают растворять двери университетов, чтоб валил туда народ. Зиновьев[205] и Строганов против, причем Строганов заметил, что Пирогов — хирург, что он бы никогда хирурга не сделал попечителем. Исаков правильно выразился о Строганове, что он живет только старым, не замечая, что время идет вперед и что удержать старого уже невозможно.

Соловьеву и Буслаеву по 3000 в год, да на подъем по 500 руб. Соловьев и не знал, что Строганов меня взял лично себе и свое жалование дает, а не на казенное положение меня определил. Вот так штука-то. И Соловьев этого не знал, а я как же мог узнать. Я ему нажаловался. Возвратился домой несколько успокоенный тем, что в Государственном архиве много есть материалов для «Домашнего быта».

27 января. Среда. Что за глупый день. Отправился к Строганову за подъемными. Он мне сказал, что я ведь вам обещал дать из своих, а не из Комиссии. Мы из Комиссии не можем давать. — Ваше сиятельство, дают и из казенных, это зависит от воли начальства. — Когда вы едете? — Мне писали из Москвы, что вы назначались секретарем при наследнике. Вы говорили об этом. — Зачем, батюшка, это было между нами. Я вам говорил не с тем, чтобы вы всем рассказывали. — Я говорил, что ваше сиятельство желаете пристроить меня при наследнике и особенно при путешествии. — Как это? И кислая рожа. — Я не доволен этим. Взявши деньги, я и начал: ваше сиятельство, я хотел вам объяснить, что мне чрезвычайно тяжело сюда приезжать. — От чего ж? — Я чувствую, ваше сиятельство, что по бойкости здешней жизни, по цене денег я здесь не сумею жить. По-московски, например, 450 руб. — страшная цена, а здесь это нипочем. Если, ваше сиятельство, я не надобен вам особенно, я бы почел себя счастливым, если остался в Москве на тех же первобытных правах, какие вы мне обещали. — Да вы по крайней мере должны же будете сюда ездить. Мне необходимо, чтоб вы были при Комиссии. Кроме того, я хотел вам дать возможность заниматься здесь Румянцевым