Дневники, письма. Воспоминания современников - [198]

Я не помню случая пренебрежительного или высокомерного поведения Володи в беседе. С другой стороны, в общении с людьми он не допускал ни панибратства, ни вольностей, держал инстанцию уважения или неприятия, всегда оставался самим собой – не заискивал и не унижался перед одними, не заносился перед другими, ни подлаживался под чье-то мнение.

В одной статье он писал: «Добывать из родного языка слова забытые, ныне малоупотребительные, но несущие в себе краски, силу и движение, я в принципе считаю делом необходимым».

Володя артистически владел словом, притом не только литературным, но и народным, часто более емким и метким. Такие слова он с особым удовольствием употреблял в своих произведениях и даже нередко спорил, вплоть до конфликта, с редакторами, защищая право просторечного слова на книжную жизнь.

Володя очень любил общаться. Общение с писателями-единомышленниками доставляло ему большую радость, так как не надо было рвать нервы в спорах, перегружать мозг и сердце отрицательными эмоциями, которые были постоянными спутниками его в жизни.

Володя умел сопереживать, поддержать в трудную минуту. Помню, как было мгновенно принято решение отказаться от празднования Нового, 1972 года в приятной компании в доме писателя Анатолия Иванова. Собрались все. Не пришла чета Никоновых – Анатолий Никонов и его жена Ольга Кожухова, писатель, фронтовичка. Накануне Никонова сняли с должности главного редактора журнала «Молодая гвардия». Ясно, что другу очень плохо, а тут еще праздник. Володя – меня в охапку, и помчались к ним. Проговорили они до утра.

Подобных случаев, когда Володино плечо было подставлено вовремя, предостаточно. Не менее решительно и быстро Володя вывез с Алтая в крайне тяжелом состоянии своего побратима Виталия Парфенова. Достучался до лучшей московской больницы.

Или, «открыв» поэтессу Новеллу Матвееву, поддержал, помог влиться в литературную среду, поспособствовал зачислению ее в литинститут. Вмешался в судьбу одного поэта, безвинно попавшего под судебное разбирательство. А однажды не поленился добраться до начальника пассажирского поезда Иваново – Москва, когда проводница бесцеремонно согнала со спального места уснувшего ребенка.

Если обращались к Володе с просьбой, связанной так или иначе с литературным процессом, а сам он не мог разрешить ее, Володя никогда не «отфутболивал» просителя, а разговаривал с одним, другим, десятым, находил выход и затем сообщал координаты этого десятого. Открытие новых литературных имен доставляло ему огромную радость… Борис Костюковский пишет: «Владимир Чивилихин ходит гордый по Чите и не может нарадоваться: он открыл для себя не только Дмитрия Сергеева, но и Валентина Распутина…»

Володя очень уважительно, с пониманием, даже с любовью общался с простыми людьми. Я не раз была свидетелем таких общений. Мы отдыхали на Азовском море. Рано утром Володя с рыбаками уплывал на ловлю бычков. А вечером рыбаки собирались вместе, обсуждали события дня прошедшего и предстоящего, делились с Володей своими планами и взглядами и утром снова охотно брали его с собой в море. Не менее интересными были встречи и беседы с чабанами и пастухами высоко в горах Киргизии, куда Володя приехал, прихватив и меня, собирать материал для повести «Пестрый камень». Рабочие лесхоза в Горном Алтае, слесари, сантехники, строители в Москве и Подмосковье – все они любили разговаривать и, если надо, советоваться с Володей.

Дружеские отношения сложились у Володи и с соседями по даче. Сосед Евгений Александрович Попов работал инженером-конструктором на первой атомной станции в Обнинске. Он, как и Володя, был неравнодушен ко всяким автомобильным штучкам и железкам. У того и у другого были уже довольно старые машины, требующие постоянного ухода и ремонта. Взаимопомощь и взаимовыручка в этом деле сближали их. Да и научные проблемы Володю всегда очень интересовали, как и Попова – литературные.

С Курановым Владимиром Петровичем, инженером-на-ладчиком оборудования биофака МГУ, Володю сблизила любовь к шахматам.

Третий наш сосед Сергей Митрофанович Ковалев, первый заместитель главного редактора Большой советской энциклопедии, не имел машины, ездил на казенной, не увлекался шахматами. Однако разные области приложения их знаний и талантов позволяли им мирно делиться информацией и мнениями. Они могли подолгу стоять по разные стороны реденького дачного забора или сидеть за шатким плетеным столиком и говорить, говорить бесконечно.

Уже никого из них нет в живых, а память хранит тепло их дружбы.

Общение же с коллегами нередко было совсем другим. Были возможны и споры, и обиды, и несдержанность эмоций, и даже конфликты, особенно если очерняли то, что для Володи было дорого или в чем он был убежден в данный момент. Он совершенно не допускал негативных высказываний в адрес России и русского народа, критики тех писателей, которые были для него бесспорными литературными авторитетами, таких, например, как М.А. Шолохов или Л.М. Леонов.

К сожалению, Володе не так часто выпадало свободное время для дружеского общения.

Первая половина дня – всегда работа за письменным столом, в библиотеках или в архивах. Вторая – собрания-заседания, деловые встречи, общественная работа. У него было около тридцати общественных нагрузок. Он являлся членом многочисленных редакционных коллегий, всевозможных бюро, секций, творческих комиссий, членом правлений СП СССР, РСФСР, Московской писательской организации, членом ЦК ВЛКСМ, депутатом Совета депутатов трудящихся Фрунзенского района города Москвы и т. п. Причем чаще всего он узнавал об очередном оказанном ему «высоком доверии» лишь получив письменное уведомление. Например: «Уважаемый Владимир Алексеевич. Постановлением Секретариата правления Союза писателей СССР Вы утверждены членом Совета по очерку и публицистике при…» или: «Решением Секретариата правления СП РСФСР утвержден членом вновь созданной комиссии по литературе международной тематики…» Или нередко: «Уважаемый Владимир Алексеевич. На днях утвержден новый состав редакционного Совета издательства «Современник». Рады сообщить Вам, что в его состав введены и Вы…» Такие «радостные» события он часто воспринимал с сожалением, потому что приходилось отрываться от письменного стола.