Дневник утраченной любви - [37]

«Голубой кролик» не наградил меня зубами грызуна, не удлинил уши, но заставил искать в голубом убежище, чувственную поддержку, безопасность.

Сегодня вечером я перебираю одежду в гардеробе гостиничного номера, а она не висит покорно, как полагается тряпкам, а вступает в тайные сношения друг с другом, и я шепчу, обращаясь к маме: «Хороший выбор!»

* * *

Свет сегодня утром несказанный.

Я думаю, что изобретаю свою жизнь, а на самом деле копирую ее с маминой.

В 1967 году она ездила в Канаду на целый месяц, танцевала во время Всемирной выставки в Монреале.

Чем я сейчас занят? Прилетел в Монреаль, чтобы выступить в театре «Новый мир».

Мама показывала французские танцы эпохи барокко. Я представляю французскую музыку эпохи романтизма.

Она вводила новшества, я воспроизвожу.

И меня это восхищает…

* * *

Премьера «Тайны Кармен».

Публике неизвестно, что это мой персональный триумф: два дня назад я покалечился на монреальском тротуаре. Печально знаменитый «черный лед» – замерзшие осадки, сплавленные со льдом, цветом темнее асфальта, – сбил меня с ног. Подвело правое – оперированное – колено.

Я стал носителем редчайшей физиологической характеристики: моя ахиллесова пята расположена в колене.

Измученный болью, практически неходячий, я провел последние репетиции, декламируя текст из инвалидного кресла.

Меня уговаривали отложить премьеру, я отказался – из уважения к публике и товарищам. Противовоспалительные тоже принимать не стал.

Сегодня вечером меня вывезли на кресле из-за кулис, и как только зазвучала музыка, я встал, шагнул на сцену и начал представление. Адреналин воистину творит чудеса – я продержался два часа. В какой-то момент колено хрустнуло, публика вздрогнула, я ухватился за пианино, и все подумали: «Он поскользнулся на ступеньке лестницы, построенной декоратором».

Мы кланялись стоя, потом праздновали успех в актерском общежитии. Ян и Брюно прилетели на премьеру, заболевшая Жизель осталась в Европе. Друзья увидели, как мне плохо, и пришли в ярость, зудели, что я «гроблю здоровье» ради искусства.

– Это доказывает превосходство духа над телом, – защищался я.

– Загубишь тело – не сможешь демонстрировать силу своего духа!

Слышу, слышу твой голос, мамочка!

Появляются друзья, ведомые Денизой и Робером, и я пожинаю плоды собственной бравады.

Забавно, но вид колена, обложенного льдом, вызывает кое у кого скептическую гримаску: они воображают, что я ломаю комедию не на сцене, а сейчас!

* * *

Спектакль имеет успех, колено чувствует себя лучше. Я лежу в номере гостиницы, приговоренный к долгим часам обездвиженности, и вдруг вспоминаю, что близятся мой день рождения и годовщина смерти мамы. Вторая годовщина…

Голова полна обрывков мыслей. Нужно что-то с этим делать.

* * *

Самолет летит над Атлантикой. Я возвращаюсь в Европу. Рейс ночной, пассажиры спят, а я пишу.

Бортпроводницы удивляются:

– Вы совсем не спите, господин Шмитт?

– В самолете – никогда.

Рептильная часть мозга не может смириться с путешествием по воздуху и запрещает мне спать. «Будь бдителен, вдруг что-нибудь случится!»

Другая часть серого вещества возражает: «Этот болван ничего не понимает ни в аэронавтике, ни в механике, ни в информатике и катастрофу не предотвратит!» – но рептильные клетки стоят на своем и будоражат меня.

Спите спокойно, дорогие спутники, я на страже.

* * *

Приземляюсь в Брюсселе, запланировав два срочных дела: навестить Рикленов и сходить на кладбище.

Пора сразиться с фантомами.

* * *

Дом устроился между двумя холмами, в лесистом овраге, по дну которого протекает река. Единственное здание по соседству, старая бумажная фабрика, доживает свой век с выбитыми стеклами и продавленной крышей. Она стала вороньим приютом, вокруг разрослись кусты дикой ежевики. В двадцати метрах от руины застыла водяная мельница, колесо нависает над ручейком, оставшимся от некогда бурного потока.

Таксист высаживает меня у невысоких ворот цвета бычьей крови.

Домик Рикленов похож не на коттедж, а на декорацию коттеджа. На водосточных трубах сидят терракотовые голуби, лаковые бульдоги сторожат крыльцо, в подвесных клетках сидят фарфоровые воробьи, железные мо́били свистят под ветром, на окнах красуются ящики с геранями, вдоль заросшего плющом фасада выставлены глиняные кувшины и жардиньерки – все создает идиллическую буколическую атмосферу.

– Заходи, Эрик, заходи скорее!

Соланж Риклен высунулась в окно, трясет кудряшками и подгоняет меня:

– Ну же, поторопись!

Неужели так заметно, что я торможу?

Рене Риклен открывает низкую дверь, и в воздухе разносится звон колокольчиков.

– Как же мы рады вас видеть!

Он протягивает ко мне руки, я пожимаю сухую ладонь, преподношу старикам коробку шоколадных конфет, купленных в Брюсселе.

– Из самого́ Брюсселя?!

Они в восторге…

Мы обмениваемся любезностями, и меня ведут на экскурсию по тесной хижине, которой хозяева гордятся, как Людовик Четырнадцатый Версалем. Я восторгаюсь тканью виши, подушками в наволочках, вышитых крестиком, мебелью, натертой воском, выцветшими обоями – мне хочется доставить Рикленам удовольствие. Ненужного барахла здесь столько, что я легко импровизирую и завоевываю их доверие. Моя многословность объясняется очень просто: я боюсь предстоящего разговора…