Несмотря на свою занятость, он все же сумел выкроить время, чтобы съездить со мной на другой конец острова, в Канди, который мне хотелось увидеть. Что это за сказочный город! Можно ли забыть его, этот город на берегу озера, его белые здания, отраженные в прозрачных недвижных водах под сенью вековых деревьев, пестроту бурлящей толпы, храм Зуба в блеске увядающей славы!
Буддизм связывался в моей памяти лишь со «Светом Азии» сэра Эдвина Арнолда — знаменитым произведением об индийском принце, который покинул всех, кого любил, и пренебрег легкой, беззаботной жизнью, чтобы найти путь спасения человечества от горя и страданий. Арнольд писал:
«Если говорить о древности, большинство прочих верований кажутся совсем юными по сравнению с этой почтенной религией, в которой вы найдете неизбывность всеобщей надежды, бессмертие всеобъемлющей любви, неразрушимую стихию веры в конечное торжество добра и самое гордое из провозглашенных когда-либо утверждений человеческой свободы».
Долгие годы я лелеяла в памяти заключительные строки поэмы Арнолда:
Роса на Лотосе! О Солнца Лик, восстань!
И лист подъемли мой, и слей меня с волною.
«Ом мани падме хум» — грядет Рассвет!
Роса влилась в Сиянья Океан!
Я прочла много книг о таинствах буддизма, и меня привлекали его моральные принципы, но отнюдь не его мистицизм или отказ от активного действия ради одних только мечтаний и раздумий, противопоставленных злу, повелевающему жизнью стран и народов. Нирвана — достижение блаженного покоя как высшая цель существования — никогда не была близка моей душе. Живя в Лондоне, я изучала теорию цехового социализма, синдикализма и философского анархизма Кропоткина. Это направило мои мысли на поиски практических мер для разрешения проблем нищеты, социальной несправедливости, болезней и войн. Ни одна из этих теории не удовлетворила меня полностью, хотя частично, как мне казалось, каждая из них могла быть использована для создания общего плана изменения и перестройки «этого прискорбного порядка вещей» и преобразования его в нечто «более желанное».
Эдвин Арнолд указывал, что «крайности, искажающие историю и практику буддизма, следует отнести за счет тех неизбежных ухудшений, которым жрецы всегда подвергают вверенные им великие идеи». Тем не менее я тоже подпала под волшебную власть буддистского вероучения, когда мы посетили храм Зуба в Канди.
В тот день святилища были закрыты для посетителей. Городок казался пыльным и заброшенным, хотя зеркало озера отражало его во всей красе. Больше всего я мечтала посетить библиотеку древних рукописей и познакомиться с библиотекарем, который, как мне сказали, был всемирно известным знатоком санскритской литературы.
Мой зять повелительным тоном, каким разговаривают представители правящей расы, потребовал, чтобы мне показали библиотеку. Приведенная в смущение надменностью, с какой он обращался к хранителям храма в этом священном месте, я все же была рада, когда мне разрешили вскарабкаться по винтовой лестнице на белую круглую галерею, заставленную книгами; рада была познакомиться там с монахом в желтом одеянии, который и оказался библиотекарем. Он выглядел совсем молодым, в совершенстве владел английским и покорял своей безграничной простотой и достоинством. С несколько холодноватой вежливостью он показывал мне старинные рукописи и рассказывал о них, бережно держа их в своих тонких руках цвета старой слоновой кости. У него было лицо безмятежно-прекрасное, как у рафаэлевской мадонны, и черные глаза, которые улыбались и все же таили в своей глубине печаль и мудрость, словно все его знания и все поиски еще не дали ему объяснения человеческих страданий и падения.
Мой зять говорил потом, что я была явно очарована буддийским жрецом, но, право же, в том впечатлении, которое он произвел на меня, не было и тени личных чувств. Мне лишь почудилось, будто в нем светились чистота и величие учения Будды. Но потом, выйдя на улицу, залитую ярким солнцем, я взглянула на стены храма и увидела, что произошло с учением Будды за прошедшие века. Стены были покрыты фресками, изображавшими муки и наказания, которые предстоят непокорным слугам в их новом воплощении после смерти. Я никогда не могла поверить в то, что усовершенствование собственной души важнее, чем забота о здоровье и счастье других. Мне всегда было дорого человеческое тело. На первом плане должны стоять его потребности, его красота, мощь, величие и достоинство и та радость, которую таят в себе его силы. Мне верилось, что на доброй почве должны взрасти прекрасные цветы и целительные плоды. Символические боги индуизма и буддизма на протяжении веков сделали так мало (а то и вовсе ничего не сделали) для того, чтобы избавить от голода и нищеты миллионы людей в Индии и на Цейлоне. Хотя страна была похожа на тропический эдемский сад, процветала здесь только элита, подсовывавшая обделенным массам лишь мираж лучшей жизни, которая наступит за гробом, ту самую веру, которую христианство навязало народам других стран.
Эти размышления не покидали меня на обратном пути, когда мы спускались вниз узкой дорогой, петлявшей по склону, откуда по временам вдруг открывался вид на беспредельные джунгли, подернутые туманом. Наш шофер-малаец на головокружительной скорости преодолевал крутые повороты. Внизу, на верхушках деревьев, мы видели обломки машин, которые перемахнули через обочину этой немощеной дороги. Пэк верил в искусство своего шофера, однако время от времени придерживал его, напоминая ему, что Би «в положении».
