Дитя урагана - [108]

Жуткая это была ночь! Тьма опустилась черным покровом, и пронизывающий ветер нес проливной дождь. То и дело вой снаряда, вспышка и взрыв напоминали, что есть нечто еще похлеще, чем дождь. Прождав час, мы двинулись по дощатому настилу, ноги скользили в этих сапогах и хлюпали по грязи, а мы проклинали их. От непрерывного дождя настил намок и стал скользким, и нам приходилось балансировать на манер Блондена[43], тем более что доски кое-где были вырваны снарядами. Больше мили нам пришлось пробираться вообще без мостков, и мы на каждом шагу увязали в грязи по колено. Вот тут-то и пригодились сапоги. Но весь этот переход и ожидание под обстрелом были напрасными, потому что едва мы добрались до переднего края и несколько снарядов разорвались рядом, как был получен приказ поворачивать назад, «до дому».

Наше укрытие показалось нам в ту ночь райским уголком, тем более что, как мы полагали, еще до рассвета нам придется покинуть его. Джордж благодаря своей нашивке был избавлен от этого ночного похода, мы велели ему приготовить ужин к нашему возвращению, и у него уже готовы были вкусная семга и тушеная говядина. Когда мы отведали всего этого, запив еду кружкой горячего чая, то подумали, что в конце концов на этой войне не так уж плохо.

Покинув и это пристанище, мы расположились на подступах к гребню холма, сразу же за передовой линией. Здесь у нас был узкий окопчик, в котором можно было только сидеть. Джордж не появлялся несколько дней, потому что сперва ему пришлось вести на наши прежние позиции новую группу, а потом его свалила болезнь. Мы с Дольфом держались вместе, и он, увидев новую позицию, где нас расположили, чуть не заплакал. Я туда пришел первым и обнаружил, что это ячейка, где едва хватает места для одного. А когда подошел Дольф, на лице его отразилось такое отчаяние, что я не мог удержаться от смеха. Дольф никогда не употребляет крепких словечек, не пьет и не курит, и все же парень он настоящий.

Наутро мы с Дольфом отыскали себе новое место, а к вечеру в том окопчике, откуда мы выбрались, разорвался снаряд. Вместе с двумя другими ребятами мы укрепили свою новую позицию, и Дольф работал больше всех, но ночевать в новом окопе ему уже не пришлось. В тот же день еще до окончания работы фрицы накрыли нас тяжелыми снарядами, и осколок ранил Дольфа в ногу. Мы с ребятами перенесли Дольфа в блиндаж, перевязали его, передали санитарам и поздравили с тем, что он вернется на родину. Он держался бодро, несмотря на тяжелую рану; впрочем, ногу он не потеряет, но зато некоторое время будет подальше от всего этого. Из четверых, которые устраивали первое наше маленькое укрытие, я остался один. Джордж все еще находился на тыловом складе и должен был присоединиться ко мне только назавтра. На другую ночь наши позиции подверглись довольно сильному обстрелу, да и в следующие три ночи тоже, но нам удалось остаться в живых, хотя один из снарядов угодил в край траншеи прямо против Джорджа. Я так устал, что отважился полежать на дне траншеи. Спать было опасно, я рисковал быть похороненным заживо. Я слышал, как выстрелы смолкли, и понял, что сейчас все в траншее поднимутся в атаку и затопчут меня, но Джордж, как только сообразил, что происходит, тут же подскочил ко мне убедиться, что я не сплю. Мы совершили еще несколько рискованных вылазок к переднему краю и ничуть не были огорчены, когда нас наконец сменили, потому что за эти четыре дня я, наверное, не спал и пяти часов. Ночью мы отошли и, прошагав три часа, добрались до небольшого бивака. Первую половину пути мы прошли под обстрелом, однако вся наша рота, вернее, то, что еще от нее осталось, добралась до места благополучно...

Здесь мы могли наконец с наслаждением вытянуть ноги, побриться в первый раз за последние десять дней, вымыться в бане и сменить одежду. На передовой у нас не было возможности даже умыться, и у меня отросла борода, как у древнего старца. Расставаться с ней было поистине больно. Я раздобыл новый мундир — старый весь изодран и пробит шрапнелью, потому что снаряды рвались совсем близко от меня. Как видить, милая, я пережил трудные дни, но уцелел для семьи, к которой вернусь в лучшие мирные времена».

Своему близкому другу Джимми Тэйлору, который и передал мне это письмо, Алан писал обо всем, что ему пришлось перечувствовать и передумать, откровеннее, чем когда-либо писал мне или маме. В последнем письме к Джимми есть такие слова: «Прощай, старина, поздравляю тебя с Новым годом и желаю всех благ», — словно он чувствовал, что больше ему не удастся избегнуть снарядов, рвавшихся вокруг.

«Когда мы маршировали вчера с горсткой новобранцев на переформирование, я был в строю единственным из нашего прежнего отделения. Джорджу Годдарду, который тоже был в этом отделении, посчастливилось устроиться в штаб бригады. Его назначили исполняющим обязанности ефрейтора еще до нашего второго выхода на передовую. Я, вероятно, тоже удостоился бы такой чести, если бы не имел несчастья подцепить окопную лихорадку, когда был в бригадной унтер-офицерской школе... Кое-что из того, что со мной происходило, я описал в своих письмах домашним, и тебе, вероятно, читали эти письма, однако о многом я не писал, потому что есть вещи, о которых незачем знать женщинам. Так вот, тяжелее всего мне видеть людей, лошадей и всяких животных, валяющихся на местах боев и вдоль дорог. Конечно, многие уже похоронены, но снаряды, рвущиеся здесь днем и ночью, вырывают из земли трупы и своих и чужих, ты стараешься избежать этого зрелища, обойти их, но они словно нарочно лезут тебе на глаза. И когда видишь, как ребята, с которыми ты вместе воевал, гибнут таким вот образом, тебя словно ножом по сердцу.