Дитя Ковчега - [94]

– Эй!

– Ты что делаешь?

– Ищу Тобиаса Фелпса.

– Он наш прапрапрапрадедушка, – отозвалась Роз, показывая имя в самой кроне дерева. – Видишь? Через пять поколений.

Боже всемогущий.

– Покажите ваши ноги, – потребовал я.

– Нет, – отчеканили они хором. – Ни за что.

– Почему?

– Потому что у нас того и гляди начнутся схватки, – выпалила Роз.

– В любую минуту, – пригрозила Бланш.

– И еще у двадцати миллионов женщин, – нетерпеливо огрызнулся я – мысли бешено крутились. – Вы знаете, что симулянткам теперь вкатывают штраф в сотню евро?

– Мы не симулянтки! – закричали Роз и Бланш мне вслед, когда я полетел наверх в ванную, перепрыгивая ступеньки. К черту их ноги, решил я. Сначала загружу в машину эту обезьяну. Девчонки продолжали орать внизу. Похоже, матерились.

Но я не слышал. Я думал о Джентльмене.

В мастерской, собрав клетку и проверив замок, молча сидит доктор Скрэби и пьет бренди; мысли его несутся быстрее, чем за все эти годы. То, что он видел, – странно и одновременно нет. Причудливо, но очевидно. Невероятно, однако вполне возможно. Дарвин справился. Он совершил этот прыжок воображения. И установил сырую, некрепкую, скандальную, но потрясающе правдивую истину. Такую истину невеста-девственница открывает в свадебную ночь. После ситца, цветов и конфетти, после танцев, музыки и веселья, пожеланий счастья, прощального махания платками и воркования голубков, наступает тот самый момент, когда она остается один на один с мужским хером.

Именно с таким грубым откровением в лице Тобиаса Фелпса и столкнулся Скрэби.

Но он не может, не должен, не имеет права, не станет и не будет – Боже, помоги ему – повторять старую ошибку, думает он, вспоминая о «Происхождении видов». Он не упустит эту возможность. Которую ему поднес на блюдечке будто бы сам Господь Бог!

Тобиас Фелпс сделает ему имя!

И в тот миг, когда я погрузился во тьму и надежда умерла во мне, началось безумие. Я впустил его. А куда еще я мог скрыться?

Позже я узнал, что в своем сумасшествии не разражался тирадами и не бредил: ужасное, раздумчивое молчание прерывалось только скрежетом стона и изредка слабым бормотанием – я называл имена: Томми, отец, миссис Фуни, Заттортруб.

Все, что я ощущал в это время, – чью-то легкую руку на лбу. И мягкий шепот женщины, кормившей меня самой странной пищей, какую я когда-либо пробовал.

Ее. Она.

В своем миазматическом полусне я опять вижу пляж и себя – я маленький ребенок, карабкаюсь на четвереньках по скалам, забираюсь на низкие искривленные деревья Тандер-Спита, – и моих родителей: они просят меня остановиться. Я вижу, как Пастор Фелпс водит мою руку – он учит меня писать гусиным пером; вижу, как мы с Томми Болоттсом играем в дюнах, закапывая друг друга среди колючих песчаных трав. Вижу себя в пятнадцать – мы с Томми наблюдаем, как Акробатка спорит на кладбище с отцом и вручает ему склянку, как отец возвращается с грозным лицом и сует деньги ей в руку. Вижу отца в церкви – вырванные страницы Дарвина ошалело кружатся, слетая с кафедры. Вижу всю суть моего святого видения, а затем – как разбивается склянка. Вижу мой хвост – вот Киннон поднимает его платком и вручает обратно мне на хранение. Вспоминаю опрометчивую поездку в Фишфорт и покупку Иареда, почтового голубя, а потом – дорогу на поезде в Лондон. Музей с его жуткими созданиями в бриджах и стеклянные голубые глаза. Пансион, поход на Портобелло-роуд и наконец, визит на Мадагаскар-стрит. И в призрачной карикатуре на сознание вижу, как отец вяжет в Лечебнице. Вяжет шарф – очень длинный, хватит, чтобы завернуть весь мир. Вижу Томми в кузнице, с его простой жизнью и скачущими детьми, и взморье, и состязания «Вытащи чертополох». И как память меняет прошедшее: все словно подернуто ностальгией, и сцены традиционного унижения превращаются в живые картины сельской идиллии, веселые, кричащие лица Ядров, Оводдсов, Пух-Торфов пробуждают во мне жестокую тоску по дому. Я вижу Кабана-Людоеда.

И просыпаюсь – в кровати, Ее теплая рука лежит на моем лбу. Я открываю глаза. Она облачена в огромное красное платье с маленькими бусинками, блестящими в свете канделябра.

– Я – Фиалка Скрэби, – представляется она.

Она великолепна. На глаза наворачиваются слезы. Я хочу сказать ей, как она прекрасна, но из уст вырывается лишь беспомощный стон.

Она заливается очаровательным румянцем и предлагает мне ложку чего-то сладкого, клейкого и зеленого.

– Восхитительно, – бормочу я, все еще задыхаясь от чувства, коему не знаю названия. – Что это?

– Варенье из крапивы, – шепчет она, скармливая мне вторую ложку. – Со свеклой в карамели. Мой собственный рецепт.

– Собирала Маргарита маргаритки на горе, – бормочу я.

Сквозь наркотический дурман, я чувствую Ее силу.

Бум, бум, бум.

Звук моего сердца. Его стук внезапно заполняет комнату.

Какая женщина! Ее рука на моем лбу напоминает мне о доме. Время от времени надо мной проплывает Ее лицо. Она молчит – а если и говорит, то я словно оглох.

Идут дни. Я мужчина, мужчина, мужчина, повторяю я снова и снова сам себе.

Я проснулся с криком.

Она сжала меня в объятиях. И я зарыдал.

– О, мисс Скрэби, помогите мне, помогите!