Дитя да Винчи - [20]

, и сто лет спустя после его смерти королевские владения будут насчитывать миллион гектаров. Он инстинктивно пришел к тому принципу, которым руководствовались саксонские правители: в королевских лесах отныне должен остаться лишь один дикий зверь — сам государь. В нескольких лье оттуда, в Юссе возвели замок Спящей Красавицы, напоминающий о Шарле Перро, превзошедшем всех в создании чудесного, благодаря которому мы с детства познаем: дикий лес — суверенное место, средоточие власти и сердце тайны. В сказке принцесса является слишком рано и время останавливает свой бег; уколов палец, дочка короля переносится в лес и на сто лет засыпает глубоким сном, позволяющим перемещаться во времени как вперед, так и назад. Леонардо да Винчи был знаком с этой запрещенной в его эпоху теорией синхронизации, согласно которой время способно восходить от будущего к прошлому. Я как-то попытался отыскать в текстуре листьев и в параболе да Винчи о деревьях образы этих временных пространств, которые расходятся в разные стороны, сходятся, накладываются одно на другое и в конечном счете оседают в вечности: «Чередование листьев на ветке преследует две цели: в первую очередь, оставлять интервалы, чтобы воздух и солнце могли проходить сквозь них, и, во-вторых, позволить каплям, падающим с первого листа, достигать четвертого либо шестого»… Так учит Тосканец. Блуждая по лесу и вслушиваясь в его тайное учение, я был предельно внимателен ко всему касающемуся роли листьев: «Лист всегда повернут к небу, чтобы как можно лучше собирать всей своей поверхностью росу, медленно выпадающую из воздуха. Листья, расположены на кусте так, чтобы как можно меньше перекрывать друг друга, один над другим, как плющ, увивающий стены…»

Глава 15 ДУБ, ОТЛИЧАЮЩИЙСЯ ОСОБЫМ ГОЛОСОМ

С Мадмуазель Вот жизнь превращалась в собор, выстроенный из осенних листьев. Для нее леса были живым миром, кладезем назиданий для детей. Разнообразие цветов она трактовала следующим образом: нежно-зеленый цвет лиственницы противостоит темно-зеленому, доходящему до черноты цвету пихты. Она вслушивалась в душу дуба, исполняющего великие оратории бурь, знала, что во времена друидов обряд инициации предполагал, что ребенок должен пройти сквозь расщепленное дерево. На меня, ничего в том не смыслящего, зеленые ве́твия[41] наводили страх, и пока она прозревала в смело вознесшихся к небу сводах благородную осанку кораблей, я размышлял над тем, что лес представляет собой дворец одиночества. Однажды она взяла меня за руку, чтобы прочесть стихотворение Ронсара. Слушая ее, я испытал необычное чувство — будто говорю сам с собой:

Мне не было двенадцати — я уж бежал подале

Туда, где мне приют давали

Леса задумчивы, пещеры потаенны,

И там слагал стихи, мечтами напоенны.

Мне не было пятнадцати, а уж зеленый дол

Мне был милей, чем королевский двор.[42]

Как-то в дверь моей комнаты постучали. Я открыл: на пороге стояла Мадмуазель Вот. Я страшно удивился: никогда раньше не поднималась она на детский этаж. Запах рисовой пудры заполнил помещение. Она велела мне спускаться вниз. Я оделся на скорую руку, тотчас придя в возбуждение от мысли, что мы с ней отправимся куда-то на заре. Я ведь понимал: попусту беспокоить она бы не стала. Взгромоздившись на необычное средство передвижения с колесами и педалями, — что-то вроде трехколесного велосипеда с капотом бурого цвета и рулем, — она указала мне место на багажнике. На этом, как она его называла трехколесном коне, она накручивала километры, перемещаясь из Вувре в Амбуаз и от башни Рошкорбон до того, что она, как встарь, именовала обителью Клу. При этом она всегда была одинаково одета: блузка с жабо и шелковый жилет с сельскими мотивами. Отправляясь на прогулку, она набрасывала на плечи что-то вроде тяжелого плаща на толстой шерстяной подкладке. Порой в руках у нее была трость с набалдашником. Она не расставалась с нею и когда отправлялась верхом на своем «коне». Сидя на багажнике, я лицезрел ее череп с тремя пучками редких волос. Как-то само собой мне стало ясно: кожа у нее дубленая, а сама она в силу безбрачия обладает недюжинной стойкостью. И вот мы покатили по дороге, пролегшей через Амбуазский лес, миновали пруды: малый Близнец и большой Близнец с их уснувшей водной гладью под рядом плакучих ив. Квакали лягушки — как будто кто-то чем-то острым водил по стенке стакана. Мертвенное утреннее солнце косо било в заросли камышей, в тростник, в листоротов, в гладиолусы, в хвощи, в водяные шильники и чуть золотило бледно-зеленые цвета. Я воображал, как снуют вокруг нас саламандры[43], такие дорогие Франциску I, ни в воде не тонущие, ни в пламени не горящие, согласно преданию. Лес уже ожил — пели дрозды, зарянки, стрижи, каждая птица на свой манер. После заморозков на черной поросшей вереском земле оставались полоски инея, от холода у ланей слезились глаза. Так мы катили по лесной дороге, пока не уперлись в большую лужайку. Мадмуазель Вот у края оврага слезла со своего «коня» и велела мне не отставать. В нос ударил острый запах древесины, предвещающий, что еще немного и нашим глазам предстанет величественное зрелище рубки деревьев. Так оно и было: на поляне в ожидании начала трудового дня собрались дровосеки, местные крестьяне и лесники в форме из вельвета в рубчик и в фуражках с золотым оленем на околышке. Кое-кто уже прилаживался, прикидывал, куда и как валить ствол, — нельзя было позволить, чтобы дерево легло на главную ветвь, от этого ствол мог расколоться по всей длине. Мы подошли к одному из дровосеков, он уже сделал насечку и взялся за пилу. Тогда только-только появились электрические пилы. Увидев, с какой легкостью железо входит в нежную плоть дерева, я был потрясен. Метрах в двухстах от нас уже упал один лесной исполин, при этом раздался оглушительный треск, задрожала земля. А дальше случилось нечто непредвиденное: в ту самую минуту, как ствол шестисотлетнего дуба накренился, готовясь переломиться и упасть на влажную землю, нам открылась его полая сердцевина и в ней — рыцарские доспехи. Я оглянулся: на лицах собравшихся были написаны изумление, страх и восхищение. Со мной же что-то произошло: вместо обычных людей я видел рейтаров, коннетаблей, стрелков из лука, аркебузиров, разбойников с большой дороги, сенешалей, солдат, разорившихся сеньоров. Все они, под впечатлением от увиденного, не веря своим глазам, подошли поближе. И тогда я понял: какой-то средневековый рыцарь, преследуемый недругами, что было мочи мчался верхом по лесу, желая спасти свою жизнь, когда ему показалось, что он оторвался от погони, он огляделся и увидел большое дерево с дуплом, остановившись, он влез в дупло, стегнул лошадь, чтобы она скакала дальше, и несколько мгновений спустя убедился, что хитрость удалась, преследователи пронеслись мимо. Он с облегчением вздохнул, думая, что теперь уж ничто ему не грозит, и желая понадежнее спрятаться, забрался поглубже в дерево. Когда же несчастный пожелал оттуда выбраться, он не в силах был пошевелиться. Дерево поглотило его, и он превратился в пленника времени. Как он ни кричал, ни бился в своем деревянном гробу, судьба уже все решила и назначила ему спать в дупле шесть веков, пока не придет час рубить деревья и дровосеки XX столетия не наткнутся на железные доспехи. Только тогда очнется время, зазвучит металл памяти, взметнется ввысь копье Истории, наконец сказавшей свое слово. Не знаю, как другим, но мне было внятно: история бессмертна, знается с вечностью и воскресает, когда пожелает. Пока все это происходило на моих глазах, я почти бессознательно схватил Мадмуазель Вот за руку. Возгласы лесников и лесорубов постепенно переросли в тихий говор. Мы с моей спутницей держались поодаль и не стали, как все, подходить к тому месту, где теперь лежали доспехи; зачарованные и оглушенные, мы стояли, не расцепляя пальцев, и осознавали то великое и сокровенное, что произошло на наших глазах, и причащались ему. Может, тогда у нее и возникло желание рассказать мне о себе, приоткрыть шкатулку с давними секретами, в которую превратилась ее узкая грудная клетка с таким старым, но и таким молодым сердцем. Она пожала мне руку, я поднял на нее глаза: она с повелительным взором следила за тем, как из-под многих наслоений времени из чрева дерева на свет божий появлялись останки рыцаря.