Дитя да Винчи - [18]

«Люблю я гулкий рог во мгле густых лесов…»[33], — декламировала моя неутомимая спутница, разделяя со мной безумство моего увлечения чтением, наведываясь и в мой лес — лес книг, в котором мне, переворачивающему страницу за страницей, как перебирают осенние листья, были назначены свидания с поэтами-романтиками, бывшими для меня братьями, затерянными в бескрайних лесах, укрывающих своими мрачными сводами наши мечты в безразличном ходе времени. Так, в упорном стремлении ступать по следам своих самых любимых писателей, я увязывался за юным Гёте, читая его «Французскую кампанию», дивясь его страсти к минералогии и пытаясь понять, отчего этому военному человеку, живущему в деревне, доставляло такое удовольствие коллекционировать обычные камни. В романтизме меня восхищало то, что эта эпоха — эпоха зарождения европейской общности — породила людей, живущих далеко друг от друга и при этом думающих одно и то же в одно и то же время. Из-под пера Шатобриана вышли строки: «Эти лиственные шатры, эти фундаменты, поддерживающие своды и внезапно обрывающиеся, будто обломки стволов, свежесть, сумрак святилища, темные закоулки, тайные переходы, низкие двери — все воспроизводит лабиринт лесов в готических церквях». Я повторял: «Леса были первыми храмами божества, и люди у лесов позаимствовали понятие “архитектуры”».

Каким родственным себе ощущал я этого молодого виконта, бедного, больного, пребывающего вдали от родных мест, вдали от своей роты королевских наваррцев, подавшего в отставку, повсюду влачащего за собой свою меланхолию, меряющего шагами Верденскую округу вплоть до Намюра, засыпающего на склоне холма с рукописью «Аталы» вместо подушки. Дитя Комбурга, ставший большим писателем, одарил нас величественным изречением: «Леса предшествуют народам, пустыни следуют за ними». Он не утрачивал своей истинности и посреди бретонского снежного декора, и под листвой античных Арденн, где плутал и где почерпнул вдохновение. Поистине край, облюбованный литературой: я открыл, что Верлен происходил из Пализеля, Рембо родился в Шарлевиле неподалеку от памятника герцогу Гонзаго.

Не является ли писательство мандатом, дающим право преодолевать границы этого дикого мира? Отныне все смешалось, мои ночные бдения над книгами, в которых я портил глаза, не чувствуя усталости. Я — самоучка с зябкими руками, переписывающий в свой зеленый дневничок на спиральке изреченные другими фразы, но лучше выражающие то, о чем я думал, желал сохранить по отношению к книгам должную благодарность. Я был горд записать в качестве эпиграфа следующую мысль Витрувия:

«Сочиняя сей труд, я вовсе не стремлюсь скрыть, откуда я позаимствовал то, что воспроизвожу под собственным именем, как и порицать откровения других, дабы оттенить значимость собственных. Напротив, я испытываю самую большую благодарность ко всем тем писателям, которые собрали, как и я, все, что накопили и подготовили, каждый в своей области, авторы, жившие до них; ибо сочинения их подобны источнику, из коего нам позволено черпать без меры; мы пользуемся трудом тех, кто пришел в этот мир раньше нас, дабы создать нечто новое».

Глава 14 ЛЕС КНИГ

Так я готовился быть верным всем тем, кто прославил философское дерево, как это сделал Леонардо да Винчи. Я понял, что в середине шестидесятых годов двадцатого столетия лес превратился в библиотеку, не посещаемую более людьми, и что именно в ней можно обнаружить скрытый смысл, движущий живыми существами, и истину изнанки мира, недоступную глазам. У великого творца были свои предпочтения, свои любимцы — дуб, вяз, бук. Тополь, конечно, тоже, ведь именно на тонкой доске из тополя написал он Джоконду. Читая Леонардо, я чувствовал, насколько необходимо соответствие между океанским прибоем и движением леса. Написанное им, такое четкое и образное по манере изложения, переполняло меня. Один он был способен с помощью стиля добавить теней холоду и лучей теплу небесного светила. Я истово искал в рукописях и в Атлантическом Кодексе, под которым рядом с датой стоит пометка о том, что он составлен в замке Клу, сравнение сил воды с величием лесов, равное тому, что было мною обнаружено в Плинии Старшем, а затем и у Рембо: я имею в виду превращение моря в землю в его поэме, впервые в истории французской литературы написанной свободным стихом:

Серебряные и медные колесницы,

Стальные и серебряные носы кораблей

Бьют пену,

Подымают слои терновых кустов,

Текучести ланд

И огромные колеи отлива,

Тянутся кругообразно к востоку,

К столпам леса,

К середине насыпи,

Угол которой избит водоворотами света[34].

Только так я мог понять, что готовит мне будущая жизнь. По крайней мере, я себя в том убеждал: я стану одиноким деревом, сраженным всеми кораблями[35]. Интеллект леса представлял собой силу для того, кто был способен ее оценить; Мадмуазель Вот сказала мне, что взмоститься на дерево — вполне в духе ритуалов, принятых у всех кельтских народов, — так, и никак иначе дикарь совершал восхождение. Карабкаясь вверх по дереву, он делил плоды познания с миром животных и обучался видеть сверху. Вслушиваясь в голос старой девы и глядя в ее несколько растерянное лицо, я словно слышал шепот Леонардо: он частенько беседовал со мной и одновременно с кем-то еще, это были как бы субтитры к тому, что изрекали в это время другие. «Не предвидеть значит упустить что-то», — шепнул он мне в тот день, стоило прозвучать словам о взобравшемся на дерево человеке, которому такое положение позволяет первому узнавать о том, что делается вокруг, ведь знание — серьезное преимущество.