Дитя да Винчи - [19]

Во время скитаний по зеленым зарослям мне чудилось, что я прочитываю мироздание, и лес становился для меня самой прекрасной из библиотек. Я начинал понимать, отчего поэты в лесу ощущали истоки сущего, отброшенные за ненадобностью в безумных городах. Мне казалось, я улавливаю: память о родной почве дана нам как раз для того, чтобы уметь выжить в современном зверином мире. Одна фраза Бальзака о тайном братстве листьев и страниц восхитила меня: «Нет ни одного места в лесу, которое не было бы значимым, ни одной лужайки, ни одной чащи, которые не представляли бы аналогий с человеческими мыслями. Кто из людей, чей ум просвещен, может прогуливаться по лесу и не слышать того, что этот лес ему шепчет?»

Деля свое время между прогулками по Амбуазскому лесу и чтением по ночам в кровати под голубым балдахином, я проникался ощущением, что поднимаюсь до некой воображаемой жизни, той внутренней жизни, в которой происходит формирование осадочных словесных пород и окаменение страниц, что сродни нелегкому труду леса, которому нужно выстоять в любую непогоду, задержать таяние снегов, помешать эрозии или заболачиванию почвы, пропустить воду через тонкие фильтры корневой системы. Переплеты книг были что дуплистые деревья, привечающие птиц и ночных хищников вроде канюков и ночных сов. Сами книги были клетками и кладовыми для животных, хранилищами секретов. В казалось бы мертвой коре бурлила жизнь; белки, куницы, лисы, летучие мыши, орешниковые сони проживали в старых стволах. И слова сваливались на меня всей своей массой, подобно тому, как в лесу на меня обрушивались папоротники, бабочки, жуки, полки грибов, поля лесных фиалок. Лес был тем самым прошлым, что вернулось и идет навстречу. Мадмуазель Вот рассказывала, что самое древнее из известных ей деревьев находилось в Индре, в краю Жорж Санд — это был тис ля Мот-Фейи, и было ему тысяча пятьсот лет, — якобы под ним отдыхала Жанна д’Арк, и в обхвате оно доходило до восьми метров. Если мне в истории литературы нравился период романтизма, то не только потому, что он стал удостоверением личности моего отрочества, но и потому, что позволял мне совершать странствия по Истории. Романтизм обернулся на Возрождение, как Возрождение обернулось на греко-латинский период в Истории человечества. От меня не ускользнуло, что между Возрождением, эпохой, в которую жил Леонардо да Винчи, и романтизмом, эпохой, вырвавшей его из неизвестности, пролегло время, в которое о нем совершенно забыли. Благодаря сонету Шарля Бодлера тень великого человека вышла на свет. Бодлер с его

Природа — строгий храм, где строй живых колонн

Порой чуть внятный звук уронит;

Лесами символов бредет, в их чащах тонет

Смущенный человек их взглядом умилен[36].

возрождал для меня Леонардо да Винчи с волосами, в которые вплетались ветви плюща. Бодлер испытывал те же страхи, что и я:

Леса дремучие, вы мрачны, как соборы,

Печален, как орган, ваш грозный вопль и шум…[37]

Читая книги, наматывая километры слов, я искал свою чашу Грааля. Книги были созданы, дабы скрыть недостижимое. Произведения были что лес в эпоху Кретьена де Труа[38]: настоящим лабиринтом. Усвоил я и рекомендацию основателя ордена цистерцианцев, обновителя монастырского устава, вдохновителя крестоносцев Бернара Клервосского: «Вы более обретете в лесах, чем в книгах; деревья и скалы научат вас тому, чему не смогут обучить Учителя».

Лес был царством наших снов и соком наших грез; его епархия простиралась от генеалогического древа до древа познания, от дерева жизни до подкорки, хранящей память. И на этот раз я нашел подтверждение своим мыслям у итальянца Джамбаттисты Вико[39]: «Развитие шло в следующем порядке: сперва леса, затем хижины, поселения и наконец ученые Академии».

Историю Франции также следовало рассматривать, отталкиваясь от кроны величественного дуба — лесного короля, самого распространенного в наших краях дерева, той его разновидности, у которой имеется высокий неровный ствол и чья крона пропускает свет. Ибо в стародавние времена после потопа в густых лесах и чащобах бродили великаны и никак не могли разглядеть небо сквозь темные лиственные своды. А вот с дуба, напротив, все и вся видно, как на ладони. Даже как скачет галопом поэт Гийом Бюде[40], влюбленный в лошадей, собак и птиц и не брезгующий благородной забавой, причем осмеливается преследовать того же вепря, что и король Франциск I. Последний был очень везучим. Его дядя Людовик XII преподал ему первые уроки охотничьего дела и, став Королем-Рыцарем, он отважился, столько же из честолюбия, сколько из бравады, взяться за возведение предназначенных для охоты замков, которые украсили европейскую зарю Возрождения. Флеранж, друг юности будущего суверена, описал милость Людовика XII, проявленную им по отношению к своему племяннику: «Он приказывал ловить зверей в лесах окрест Шинона и свозить их в парк для своего юного племянника, ради доставления оному удовольствия». Так, неутомимый охотник превратится в защитника лесов, священных дубов, каштановых деревьев, дающих большой урожай, орешников, чье дерево очень ценилось в мебельном деле. С начала своего правления он издал ряд указов, направленных на защиту лесного богатства Франции. Он автор королевского ордонанса от 1518 года, из которого явствует, какое значение придавалось высшей властью королевства лесам короны. В 1521 году Франциск I запретил возделывать в своих владениях землю и потребовал, чтобы четверть королевских угодий сохранялась в нетронутом виде, дабы не было нехватки в высокоствольном лесе. В 1537 году он вмешался и в управление частными лесами и впервые обязал священнослужителей и деревенские общины испрашивать разрешения местных законодательных органов на продажу высокоствольных лесов. Так и обзавелся он прозвищем