Дискотека. Книга 2 - [16]

Они притихли, прижимаясь друг к другу и все еще сдавленно хихикая. Над самыми головами зажегся свет в угловом окне, треснула-скрипнула балконная дверь, и кто-то задвигался там, чем-то звякнул. Девочки молчали и дверь хлопнула снова.

— Не знаю я, что придумать, — сокрушенно сказала Ленка, — Викуся теперь и спать не будет, будет мечтать о прекрасном Сережечке Кинге. Если бы я с ним не общалась, она б и ухом не вела, а так, дай ей то, что у Малой.

— Поносить, — подсказала Оля, — сама поносила, теперь дай Семачки.

— Та не носила я, — отмахнулась Ленка, — и вообще.

Она замолчала. А сверху с тихого темного неба посыпался мелкий-мелкий дождичек, почти туман, сеялся тонкими крапками, и было их много, сразу же намочил волосы и лица. Надо идти, подумала Ленка. Домой. А там почтовый ящик, и в нем снова ничего нет. И прежняя жизнь уже забирает ее снова, отпихивая Новый год, свечку в блюдечке и шампанское в смешной кружке с нарисованным зайцем. На их месте располагается Пашка с теплым старым сиденьем в раздолбанном безотказном грузовичке, Викочка с надутым треугольным личиком. Оля, которая совсем скоро станет лежать с Ганей, в обнимку, под сбитым одеялом, интересно, где, но не представлять же лучшую свою подружку в подъезде с задранной юбкой. И еще этот Кинг. Но надо проявить пленки, и напечатать тот Новый год. Нельзя выбрасывать. Может быть, это что-то изменит? Вдруг она сама виновата, и думает недостаточно сильно? Вдруг она не умеет по-настоящему хотеть? А даже если не умеет, все равно надо напечатать. И послать ему письмо, с фотографиями. Обещала ведь.

Вокруг было так тихо, сонно и немного сказочно, что Ленка очень захотела рассказать Оле про Валика Панча. Но вздохнула и не стала. Расскажу ей потом, решила, когда уже или что-то случится. Или все совсем кончится.

Оля тоже вздохнула и встала.

— Пойдем, что ли. А то мать меня сожрет.

— Пока, Рыбочкин, до завтра.

— Ага, беги, Малая. И смотри, не наступи на Кинга!

— Тю на тебя.

Глава 5

Печатать фотографии Ленка любила. А пленки проявлять не очень. Пластмассовый бачок раздражал, пленку в него приходилось закручивать наощупь, и пока стоишь в темном туалете, а снаружи ходит мама и в шагах слышится некоторое раздражение, то непонятно, правильно ли там все внутри под пальцами, где шелестит и увертывается. И не проверишь. Временами Ленку тоже раздражала собственная обстоятельность, но поймав себя на этом, она старалась не накладывать раздражение от неточности процесса на раздражение, направленное против себя. Но отмечала свои состояния, они были ей интересны. Про эти углубленные самокопания никому не рассказывала, потому что на попытки мама, обычно, закатывала глаза и говорила наставительное:

— Слишком много думаешь!

По маминому тону становилось ясно, много думать — занятие вредное. И Ленка просто закрывалась в туалете, предупредив маму, чтоб не включала свет, да на всякий случай еще кричала оттуда, из темноты, когда слышала шаги в коридоре:

— Не включай! Свет не включай!

— Да хорошо, — раздражалась мама, и шаги удалялись в кухню.

Папа фотографировал в молодости, потом бросил. В кладовке до сих пор валялся, о, диво дивное, увязанный в старую наволочку древний аппарат с бумажной черной гармошкой, а потом у папы были другие фотокамеры, но все это считалось, как и магнитофоны или пластинки — молодежным, досемейным, и было так почти у всех, а кто продолжал заниматься чем-то кроме работы, или еще рыбалки, тех уже считали чудиками, такой вот суровый рабочий город Керчь. А может быть, так было везде, Ленка не задумывалась. Пока что таскать везде подаренный сестрой фотоаппарат ей было можно — молодая. Светка со своим Петичкой снимали много. Разок в месяц печатали фотографии, запираясь в кухне. Там вполголоса смеялись и шебуршились, замолкая, когда мелкая Ленка царапалась в двери, изнемогая от желания тоже посидеть в сказочном красном полумраке, в котором лица были похожи на страшноватые маски и вдруг красно-черный демон опускает лицо, свет падает по-другому, а это — сестра Светища, с ее большими, как у матери, темными глазами и тонкими прядками на висках, которые вечно выбивались из любой косы или хвоста. Пока не постриглась, под мальчика. Мама тогда пила корвалол — такие волосы! А Ленке понравилось. Из томной красавицы с тяжелой косой Светка сразу стала похожей на Пепилотту в книжке, то есть на саму себя. Хотя никаких у нее конопушек, и не рыжая, но Ленка с детства понимала, сестра у нее — Пеппи длинный чулок. И когда подросла, то вполне поняла Петичку, который приклеился мертво, стал Ленке почти братом, а вот уехала Светка учиться, и пропал, хотя Ленка немного скучала. Но тоже понимала, ему нужна Светка, а ее тут нет, и приходится как-то без нее жить, работать в своем яхт-клубе. Ждать.

Он иногда приходил, длинный, весь из локтей, коленок и шеи, с выгоревшими за лето почти добела русыми волосами и бровями. Ленка шла из школы, а он сидел на скамейке у подъезда, вытянув ноги, смотрел издалека, кивал, и спрашивал:

— А чо, нет письма?

— Нет, — говорила Ленка, усаживаясь рядом и тоже вытягивая ноги, — звонила вот.