Дискотека. Книга 1 - [9]

А еще очень хотелось его развеселить, пусть бы ехал без этой тоски на лице. Но Кострома в ответ на ее усилия вдруг сказал с горечью, а времени не осталось совсем, уже подходили к автовокзалу и его автобус стоял у платформы:

— Я вижу тебе все хи-хи и ха-ха. Ну и ладно…

Отвернулся и ушел, замаячил в темном стекле выгоревшими до пеньки вихрами, уселся с другой стороны.

Удивленная и расстроенная Ленка обошла автобус, вставая на цыпочки, постукала пальцами в окошко. Но Кострома не повернулся. И постояв, она медленно ушла, оглядываясь на еле видный, но все равно — затылок.

И вот кончается октябрь, если ветер повернет на юг, то в городе на всех клумбах зацветут пышные астры, как говорят бабули на базаре — дубки. Вылезет новая зеленая трава, трава ноября. А у Ленки в дальнем углу за книгами спрятано письмо, из Львова, Кострома написал ей, о всяких пустяках, и в конце тремя словами, что вот, можно мне было пойти в армию на два года офицером, или на год — солдатом, так я на год иду.

И все. И подпись. И Ленка совершенно не знает, а что ему отвечать.

Она закрыла глаза. Наверное, если бы любовь или хотя бы влюблена, как тогда, совсем зеленая, страдала по Димочке в пионерлагере, лежала бы сейчас и мечтала. Воображала всякое. Но никого из знакомых не хочется на место Димочки приклеить.

Она сердито отвернулась к горбатой спинке дивана, нажала пальцем, слушая, как в глубине тонко отозвалась пружина. А еще кошмар и ужас, что на время маминой командировки сюда едет бабушка. Елена Гавриловна, папина мать. Большая и злая старуха с бледными глазами и сжатым ртом. Ее боялась и ненавидела мама, боялся сам папа, а Ленка не боялась, но ненавидела. И только старшая сестра Светлана бабку не боялась, командовала ей, как хотела, и вообще они со старухой жили душа в душу. Хотя внешне Светка была копия матери, а вот Ленка уныло выяснила, разглядывая свои детские фото и бабкины портреты в молодости, что они с Еленой Гавриловной сразу видно — одной крови.

Думать о бабке было вовсе невмоготу и Ленка, маясь, высунула руку, зажгла лампу на стене. Нашарив под диваном сунутую туда книгу, уселась повыше, сердито открыла ее там, где был загнут уголок странички. Ну их всех, подумала. И углубилась в чтение.

Утром мама бегала от зеркала в ванную, оттуда на кухню, снимая с плиты горячую кастрюлю с картошкой, зло чертыхалась, посматривая на часы, бежала в комнату, и оттуда сразу слышалось нервное:

— Сергей! Ты совсем меня не слушаешь, да? Как придешь… и не забудь разогреть, не таскай заклялое из холодильника.

Тут же кричала, топая ногой и нагибаясь к ремешкам полуботинка на каблуке:

— Лена. Ле-на! Ты что решила себе еще выходной сделать? У тебя выпускной класс, в конце-концов. Аттестат, экзамены. А у тебя в голове танцульки и мальчики. Сережа, да скажи ты ей.

— Нам сегодня к третьему уроку, — соврала Ленка, протискиваясь мимо матери в ванную, — Валечка заболела.

— Какая она вам Валечка, Лена. Чтоб после школы никуда. Поняла? Папа сегодня с обеда дома, он проконтролирует.

— Угу, — сказала Ленка сумрачному зеркалу и хлопнувшей в прихожей двери.

Вышла и, сверкая умытым лицом, направилась в кухню, осмотрела оставленный в спешке кулинарный разор.

— Значит так, — пропела рассеянно и, сливая картошку, размяла ее деревянным пестиком, подливая горячего отвара. Кинула в пюре кусочек масла. Вытащила из холодильника две сардельки, поколебалась, разглядывая сиротливую одинокую в бумажном растрепанном свертке, достала и ее тоже. Сварив, поставила на папину сторону стола тарелку с горкой пюре и двумя сардельками, положила рядом на блюдце хлеб, и как отец любил — ворошок мытой зелени, петрушку с укропом. Сунула обок парадную вилку.

— Па-ап? Я тебе положила.

Ей нравилось, что отец, выходя на кухню, довольно хмыкал, оглядывая торжественную сервировку. И поев, вставал, церемонно наклоняя голову, благодарил:

— Ай, спасибо, Летка-Енка.

— Чего одну всего съел, — хмурясь, пеняла Ленка, ерзая на холодном табурете.

— Наелся, — кратко отвечал отец, уходя, и она, кивнув, привычно съедала еще одну сардельку.

Оставшись одна, походила по комнатам, ленясь убирать раскиданные в спешке вещи. Собрала учебники и тетради, покидав их в потертый дипломат. И села в углу дивана, укладывая на коленки телефон.

— Оль? Ты че там, собралась? Та на первый все равно опоздали. У вас что? Физика. Плохо. Да? Ну ладно. А у нас алгебра. Давай в пышечную сгоняем? Угу. Да успеем. К третьему как раз.

Оля ждала ее на углу дома, прижимая к бокам синюю широкую юбку. В одной руке болтался такой же, как у Ленки, дипломат. Ветер, гуляя в проеме, наскакивал, хватал трепещущий подол, не осилив, рвался к лицу и залеплял рот и глаза короткими русыми прядками.

— Тьфу, — прокричала Оля, неловко поворачиваясь и не убирая рук от боков, — та тьфу, пошли скорее отсюда! На!

Она пихнула Ленке дипломат, и крепче вцепилась в синий штапель. Пояснила на ходу:

— У тебя ж узкая, вот и неси.

Вдвоем, смеясь осеннему солнцу и отворачивая от ветра лица, проскочили сквозняк, и побежали через автовокзал к Милицейскому переулку, в котором старые дома так близко прижимались к узкому тротуарчику, что в каменных щербатых стенах на уровне локтей прогибалась неглубокая, но ясно видимая впадина. Ленка всякий раз зачарованно представляла себе почему-то осликов и всякий мусульманский народ, женщин в покрывалах, что шли и шли, терхая рукавами камень. Неужто, правда, вытерли?