Дипломаты - [43]

Он стоял сейчас подле Репнина, стоял нетвердо, точно колеблемый ветром.

— А что, если бы союзники заявили завтра… да, да, совершенно официально, что они не настаивают на участии России в войне, пусть сам народ, русский народ, решает эту проблему. Как решит, так и будет. Как бы, на ваш взгляд, встретили здесь такое сообщение?

Репнин обомлел. Он мог ожидать от Бьюкенена любого вопроса, но только не этого. Не из праздного же любопытства британский посол спросил об этом, не из любви к парадоксам, не из кокетства же в конце концов? Нет, все это не похоже на сэра Джорджа. Очевидно, эта мысль возникла у Бьюкенена как реальный дипломатический ход. Но чем он вызван? Дело зашло далеко, и все равно Россию не заставить воевать. Упорство союзников, требующих выполнения Россией союзнических обязательств, упорство неумное, раздражает русских. Может быть, более реальной и в конце концов более умной политикой будет заявление, что союзники не настаивают на участии русских в войне?

— Как бы повели себя русские, если бы такое заявление союзники сделали?..

Репнин не сводил глаз с Бьюкенена: тощая фигура английского посла выжидающе покачивалась.

— Ну что ж. если такое заявление было бы искренним, я бы, например, ему обрадовался.

— Благодарю вас. — Стереотипным «благодарю» посол старался сгладить впечатление от столь лаконичного и необязывающего ответа. — Но для меня этот вопрос в известной степени праздный, — заметил Бьюкенен.

— Почему? — спросил Репнин. Он понимал, именно этого вопроса жаждет Бьюкенен, и полагал, что может пойти послу навстречу.

— Отныне посол отступает на второй план и его место займет… дипломатический представитель. Мы ждем его со дня на день.

— Вам известно его имя?

— Да, естественно, — с радостью подхватил посол — нехитрый замысел удался, и это воодушевляло. — Мистер Локкарт, один из тех англичан, кто немало сделал для упрочения наших связей с Россией.

— Я сейчас припомнил: он прожил в России достаточно и говорит по-русски? — спросил Репнин.

— Да, не в пример Робинсу, у которого то же амплуа, — заметил Бьюкенен и, пододвинув раскрытую книгу, закрыл ее. дав понять, что для него эта беседа клонится к концу, очевидно, книга только потому и оставалась открытой, чтобы в удобный момент закрыть ее и подать соответствующий знак собеседнику.

Англичанам нелегко смириться с лаврами Раймонда Робинса, подумал Репнин. Трудно сказать, был ли когда-либо Робинс, как гласила молва, золотоискателем, ищущим земные клады на снежных берегах Юкона, но человек он, несомненно, колоритный. Бизнесмен и добровольный проповедник Христова учения (Библия всегда была при нем), полковник и глава миссии Красного Креста в России, он был тем не менее в дедах житейских лишен предрассудков. Последнее обстоятельство, наверно, оказалось решающим, когда вскоре после Октября едва ли не первым из иностранцев Робинс пришел в Смольный. Робинс был слишком колоритен, чтобы не понравиться в Смольном. Очевидно, чем-то пришлись по душе американцу и новые хозяева России, хотя он был себе на уме. Не следует обманываться насчет истинных целей походов Робинса в Смольный. Вызов Локкарта в Петроград, в сущности, продиктован желанием использовать опыт Робинса. Как полагает сэр Джордж, новый представитель имеет даже некоторые преимущества перед американцем: он жил в России, знает русских и русский.

— Слышите, теперь поют? — настороженно поднял сэр Джордж тонкий палец, провожая Репнина к двери. — Вот так всю ночь… стреляют и поют, поют и стреляют…

Уже очутившись на торжественной тропе, ведущей из посольского кабинета в большой зал. Репнин подумал, что назначение Локкарта в Россию — знамение нелегкого для России времени. Оно свидетельствовало сразу о нескольких печальных обстоятельствах: и о том, что акт признания непредвиденно отдалялся, и о том, что обычные дипломатические отношения уже не устраивали англичан, и о том, что сэр Джордж Бьюкенен, отягощенный печальным бременем лет, заметно уставший, хотя и опытный Бьюкенен, должен был уступить место молодому, напористо агрессивному и, как думает Репнин, авантюристичному Локкарту.

На столбовой дороге большого салтыковского дома было сейчас полутемно и тихо, даже тише прежнего. Только студент в куртке все тем же патетическим шепотом пытался досказать историю, почти восемьдесят лет тому назад разыгравшуюся в стенах этого дома:

— Нет, Пушкин не мог сдержать обиды. Он бросил Дантесу: «Вы… вы — бесчестны».

Но почему все-таки так подозрительно опустел большой зал? Репнин оглянулся и невольно замер, пораженный: в нескольких шагах от него, широко расставив ноги, точно опасаясь, что случайный удар может повергнуть ее наземь, стояла старуха Оболенская и ела, рядом мрачно ворочал пустыми глазами и сопел Федор Мезенцев, внук Оболенской, потом Лев Шевелев-Хазанов. племянник Оболенской… Будто у большого стойла, тишину нарушал лишь хруст и сопенье. Как ни грубо это сравнение, но все это зрелище длинного стола, за которым двести голодных петроградских аристократов молча двигали челюстями, слишком напоминало Репнину стойло.

Репнин миновал зал и подошел к окну. Он отодвинул шторы и взглянул на улицу. Через площадь, от Троицкого моста размеренно и упрямо шел солдат, припадая на костыль. Он дошел до памятника Суворову и остановился, подняв голову. Потом заковылял дальше. И странное дело. Репнин смотрел вслед солдату и не мог оторвать глаз, пока тот не исчез в ночи. Солдат устал и шел медленно. Ему явно не хотелось сейчас ни петь, ни стрелять.