Дипломаты - [42]

— Вы дипломат и должны понять меня: через две недели я буду в Лондоне. — Бьюкенен напряг плечи и положил на стол руки, свои руки, но было такое впечатление, что он достал из-под стола пару чужих рук, больших, неестественно белых, с сине-зелеными венами, выложил на стол эти руки я не знает, что с ними делать. — Через две недели я буду в Лондоне и увижу сэра Эдуарда Грея. Я знаю вашу жизненную позицию и осведомлен обо всех метаморфозах, которые в ней наметились. — Он вопросительно посмотрел на Репнина, а потом на руки, потом опять на Репнина и вновь на руки, кстати, они лежали неподвижно, становилось даже жутко, что они так непонятно мертвы, в то время как глаза, рот, уши находились в движении. — Тем больший интерес представляет для меня беседа с вами и… если хотите, ваше мнение. Повторяю, я не хочу воздействовать на вас, чем больше вы останетесь самим собой, тем для меня ценнее. Я… это Грей, а вы… это я. — Рука обнаружила признаки жизни. — Представили? И вот сэр Эдуард Грей задает вам вопрос, то есть не вам, а мне. Но вы… вы готовы ответить, оставшись самим собой?

Однако от Бьюкенена трудно было ожидать такой резвости мысли — вон как он повернул разговор. Для человека такого темперамента, как сэр Джордж, это, пожалуй, и не очень характерно.

Посол медленно разнял руки, сейчас перед ним лежали два кулака, руки пришли в движение, но все еще выглядели чужими — лицо серое, с рыжинкой, а руки снежно-белые.

— Полагаете ли вы, что русские отправляются в Брест, полные решимости договориться с немцами? — Он разжал кулаки и опрокинул руки ладонями вверх — ладони сейчас желто-белые, без кровинки. — Даже ценой жертв?

Репнин помедлил с ответом и вдруг ощутил, что торжественная тропа, которой Николай Алексеевич шел сюда, пресеклась и он намертво отрезан от того, что было его средой, его жизнью.

— Я не знаю, как поведут себя немцы, и не могу предугадать. Но если условия будут в какой-то мере приемлемыми, у меня нет сомнений, — Репнин взглянул на Бьюкенена — его руки все еще лежали вверх ладонями, — нет сомнений: русские выйдут из войны.

Бьюкенен сжал руки, сжал с необычной энергией, и Репнин вновь увидел на столе два кулака.

— Благодарю вас, — произнес Бьюкенен с чувством, видно, ответ Репнина перекликался в его сознании с чем-то таким, что уже было ему известно. — Еще вопрос: как, по-вашему, большевики относятся… к державам Согласия?

Репнин ждал этого вопроса — для сэра Джорджа Бьюкенена нет проблемы важнее. Вновь на какую-то минуту наступила тишина.

— Мне кажется, им нет смысла портить отношения с союзниками. Старое дипломатическое правило гласит: «Хорошая дипломатия не увеличивает числа своих врагов». — Репнин на миг умолк, ему послышалось, как где-то далеко-далеко, за Фонтанкой, за Литейным мостом, гремят выстрелы. — Заминку в брестских переговорах вызвало требование русской делегации не перебрасывать немецких войск с востока на запад. Не думаю, что это только жест.

Бьюкенен угрожающе пододвинул кулаки к Репнину.

— Но союзники… — Он запнулся, и без того бледное лицо стало белым. — Я хочу сказать, но союзники узнали о намерении нового правительства вступить в переговоры с немцами, после того как генерал Духонин получил соответствующее распоряжение.

Репнин молча взглянул на посла: даже в таком более чем корректном разговоре Бьюкенен не мог победить своей неприязни — она была сильнее опыта, выдержки, профессиональной гибкости, наконец.

— Я сказал, сэр, то, что думаю. Это мое мнение.

— Но какая форма отношений между нашими странами устроила бы новое правительство, если бы признание… если бы…

— Если бы признание было исключено? — спросил Репнин.

Бьюкенен смутился, воинственно выдвинутые кулаки отодвинулись к самой кромке стола.

— Ну, если не исключено, то отсрочено? — поправил он Репнина — он был рад, что может смягчить слишком категорическую формулу и хотя бы этим проявить великодушие.

— Кстати, как относятся англичане к просьбе нового русского правительства о назначении представителя в Лондоне? — спросил Репнин, спросил стремительно, точно рассчитывая на нерасторопность собеседника.

Бьюкенен осел в кресле, будто провалился в него — кулаки упали.

— Однако мы условились, что вопросы буду задавать я.

Вновь наступила тишина, и в ней прозвучали выстрелы, одиночные, с неверными интервалами, первый где-то рядом с посольством, кажется, на Марсовом поле, остальные дальше.

Сэр Джордж сидел, сомкнув уста. Его усы мрачно шевелились.

— Стреляют, — произнес он печально и вдруг улыбнулся. — Мы привыкли, всю ночь стреляют. — Он помрачнел. — Вот так проснешься и не спишь до утра: стреляют и поют, поют и стреляют… революция! — Он поднял брови, наморщил лоб в мучительном раздумье. — О чем мы говорили? Ах, да… красный представитель в Лондоне? Ну что ж, может быть, это и есть форма наших отношений. Кстати, кто бы им мог быть… Литвинов? И как это совместить с прежним русским послом?.. Там Набоков… Два посла: Литвинов и Набоков. Как это будет выглядеть: красный и… так сказать, белый. Не поставим ли мы в ложное положение первого, да и второго? Вы правовик. Как там в истории международного права, были прецеденты? — Он встал, очевидно дав понять, что разговор исчерпал себя. — Литвинов и Набоков. Красный и белый. Можно задать вам еще одни вопрос? — Он медленно подошел к Репнину и оперся о стол.