Дипломаты - [41]

Репнин подумал: все становится на место и через полчаса причины, побудившие Скотта пригласить Репнина в посольство, откроются.

Они вошли в небольшую комнату, служившую хозяевам гостиной, и в пролете распахнутых дверей Репнин увидел бесчисленную анфиладу комнат. Двери стояли строго одна против другой. Это была в своем роде столбовая дорога салтыковского дворца, его торжественный тракт. Все, что было в этом доме изысканного и богатого — зеркала, обрамленные золотым багетом, резное дерево, фарфор и мрамор, — сопровождало эту торжественную дорогу. По мере приближения к посольскому кабинету, все стремительно увеличивалось в размерах, становясь монументальным и впечатляющим. К моменту, когда человек подходил к кабинету, он должен был обратиться в пигмея, стоящего перед великаном.

А Репнин? Если и думал он о чем-нибудь, приближаясь к кабинету, то лишь о том, что где-то слева, в четырех-пяти шагах, идет еще одна тропа, неширокая, сумеречная, сдавленная пыльными стенами, выстланная истершимся паркетом, по которой день и ночь, бегом и вприпрыжку, спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом, спешит посольская челядь. Две тропы, как две судьбы, две линии жизни, идут рядом, нередко расходятся и смыкаются, но, наверно, никогда не пересекаются.

24

Репнин уже готовился войти в кабинет посла, когда вновь услышал голос молодого человека в форменной куртке (Господи, как он попал в эту половину дома?):

— Пушкин был влюблен в графиню Фикельмон. Кстати, пусть тебя не смущает это непривычное для русского уха имя: она была Дарьюшкой, да, да, Дарьей Федоровной, дочерью Хитрово…

Репнин наклонился, чтобы рассмотреть юношу, но Скотт уже распахнул перед Николаем Алексеевичем дверь.

— Имею честь… господин Репнин, — по тому, что эти слова Скотт произнес по-русски. Николай Алексеевич понял: они больше адресованы ему, а не сэру Джорджу Бьюкенену, который поднялся сейчас из-за стола, но сдвинуть затекшие ноги и выйти навстречу Репнину или был не в силах, или (и об этом мог подумать Репнин) не хотел.

— Да… да… Репнин, Репнин, — произнес Бьюкенен по-русски, как показалось Николаю Алексеевичу, лишь для того, чтобы что-то сказать, впрочем, посол тут же перешел на английский. — По-моему, я знал одного Репнина в Лондоне еще в том веке, а другого в Софии в этом…

Николай Алексеевич улыбнулся: приятно, однако, прожить такую жизнь, чтобы ее масштабы намерялись уже не годами и десятилетиями, а, как сейчас, полустолетием — один конец жизни уперся едва ли не в седловину девятнадцатого века, другой перекинулся в двадцатый.

— Да, один Репнин — Лондон, другой — София… — продолжал свои расчеты сэр Джордж Бьюкенен.

— Все верно, — улыбаясь, подтвердил Репнин. — Первый — мой отец, второй — старший брат.

Бьюкенен наклонил голову, стараясь взглянуть на Репнина поверх очков:

— Теперь я и сам вижу: отец и брат.

Скотт нетерпеливо переступил с ноги на ногу, словно осведомляясь у посла, куда приглашать гостя — к журнальному столику в глубине кабинета или к письменному столу? Посол протянул над столом дрожащую руку — жест не столько державный, сколько немощно-склеротический, стариковский, но Репнин не садился — продолжая смотреть на Скотта, он точно хотел дать понять, что не сядет, пока тот будет стоять.

— Простите, но я хочу покинуть вас, — поклонился Скотт. — Хозяину надлежит быть среди гостей. А сегодня хозяин я.

— Да, да, разумеется, — заметил Репнин. — Особенно после того, как вы передали меня в столь надежные руки… — добавил он, улыбаясь.

Скотт пошел к выходу. Репнин опустился в кресло и взглянул на посла. Все шестьдесят четыре года, которые прожил этот человек, — годы странствий по белу свету, двадцать пять лет посольской службы в Токио, Риме, Дармштадте, Вене, Берлине, долгожданный пост посла в Софии уже в возрасте почтенном и, наконец, семь лет, прожитые в России, дороги, события, встречи, а вместе с ними и тревоги, нелегкий труд, сомнения, еще раз труд, изнурительный, расцвеченный радужным сиянием приемов и все-таки немилосердно тяжелый посольский труд, — все это выступило у него на лице. Что-то было в худых плечах, вздернутом носе, глазах, которые решительно отказывались смотреть туда, куда поворачивалось лицо, во всем этом что-то было жестоко-смятенное, на всю жизнь смешавшееся и, смешно так говорить о человеке, кроличье.

— Приходилось ли вам ловить себя на мысли, — улыбнулся сэр Джордж, и кончики усов приподнялись, — как ни тяжела ваша служба за границей, нет страны, которую вы покидали бы без труда, всегда немножко больно. Так было со мной в Болгарии. Так сейчас в России. — Он умолк и, сомкнув губы, опустил голову. — Вот так… кружится голова, как при океанской качке… Я мог бы отказать себе во многом, только не в прогулках по Летнему саду, но в последние дни я не могу добраться туда, хоть это и рядом. Нечего мудрить, просто пришла старость и нет сил.

Он передернул плечами и нетерпеливо передвинулся в кресле — просторно и холодно было в этом кресле, как в пальто, которое неожиданно стало свободным и потому не греет.

— Пришла старость, силы ушли, совсем ушли.

«Каким образом сэр Джордж сумеет перебросить мост к главному, ко всему тому, что должно явиться содержанием беседы? Не для того же, он пригласил меня сюда, чтобы говорить о старости?»