Дипломаты - [45]

— Но Петр продвинул Россию на столетие. — Репнин смотрел на восток, откуда шла туча, и, казалось, лицо его восприняло ее цвет и тревожное мерцание. — Кем была Россия до Петра, кем стала при нем?

— Верно, он был и характером крепок, и делом упрям. — Ленин смотрел вдаль, точно сама история выстлалась перед ним, такая же широкая и неоглядная, как эта река. — Но царевой крепостью и упрямством.

— Иногда полезно пойти народу наперекор, — произнес Репнин убежденно.

— Наперекор? — переспросил Ленин. — Чтобы защитить интересы народа, действовать наперекор ему не надо. По этой самой причине сгорел Февраль и возобладал Октябрь. Народ требовал мира и земли. Февраль ушел от ответа. Октябрь ответил. Все очень просто.

Они смотрели туда, откуда шла туча. Она шла медленно, но неотвратимо. Здесь свет все еще был прозрачным и резким, а там, откуда она пришла, он стал лилово-мглистым, неживым. И все, что лежало в том краю, крыши и окна домов, купола храмов, наконец, поворот реки, лишилось крови и потускнело.

Ленин произнес «сгорел» и «возобладал» так убежденно, так откровенно торжествующе, что возражать было бессмысленно — он стоял на этом не словом, жизнью.

— По-моему, в тот раз мы не договорили, — произнес Ленин, глядя в глаза Репнина, — он почувствовал затруднение собеседника и как бы подал руку. — Кстати, чтобы не забыть: мы получили телеграмму из Лондона, Чичерин будет в Питере в январе. — Он произнес это скороговоркой, точно хотел дать понять: все это действительно сказано им, «чтобы не забыть», и, в сущности, к деду не относится. — Итак, жду от вас ответа. От себя могу сказать — мы бы хотели, чтобы вы сказали «да».

— Я скажу «нет».

— Простите, почему?

— Вряд ли случайно, что никто или почти никто из дипломатов не откликнулся на этот призыв о сотрудничестве, — заговорил Репнин. — Полагаю, что и я не должен этого делать. Посудите сами, почти семнадцать дет я отдал дипломатии. Я пошел туда по призванию… Кстати, дипломат и карьера не всегда синонимы. Все, что я совершал, совершал с открытыми глазами и считал справедливым. Встреча с отцом мне не угрожает, его уже нет в живых. Хотя будь он жив, анафемы мне не миновать… Но брат, мой брат, который отдал дипломатии двадцать дет и был моим наставником и, если хотите, другом… Что он скажет?

— Скажет или… сказал?

Репнин взглянул на небо. Туча уже встала над головой.

— Я хочу быть откровенным: сказал. Вы поймите, что для меня Питер не безбрежное море. В этом городе у меня есть свой город, где я знаю каждую улицу, каждый дом, а в нем каждого человека. Это город со своим уставом и нравами, попирать которые не позволено, город моих близких, всех тех. кто составлял гвардию моих дедов, живых и мертвых дедов и дядей. Легче расторгнуть брак, уйти из семьи, порвать с отцом или даже с матерью, чем вырваться из пределов этого города.

Ленин взглянул на Репнина.

— Нет, я должен все понять. Что вас держит — боязнь молвы? Чего же здесь опасаться, здесь радоваться надо! Пусть вас проклянут ваши недруги и предадут анафеме! Но вы живы, полны сил и решимости служить благородному делу. Да поймите вы, бедный человек, именно это и есть мужество, а значит, и радость и удовлетворение.

— Я хочу служить России, Владимир Ильич.

— Вы будете ей служить так, как никогда не служили…

Ленин посмотрел на Репнина, будто тот возник перед ним впервые. Что говорило сейчас Ленину лицо Репнина? Наверно, честный, бескомпромиссный человек. Честный по складу всей своей натуры, по складу, быть может, представлений о жизни, для которого высшим благом были добрые начала человека, неспособность к подлости прежде всего. Но в плену ложных истин, более того, истин лживых.

— Россия? Она без конца и края, как горе, которое поселилось в ней. — Ленин обратил лицо к ветру, точно хотел, чтобы ветер, который дул все сильнее, коснулся его. — Вот если бы прокляла та Россия, не было бы проклятия сильнее. Бойтесь этого проклятия — остальное не страшно. — Однако я пригласил вас с иной целью, — произнес Ленин и разом отмел все слова, не имеющие отношения к тому, что намеревался сейчас сказать. — Мне необходим ваш совет, — продолжал он и посмотрел на Репнина.

Прямота, с которой был поставлен вопрос, казалось, импонировала Репнину.

— Вы знаете, что революционное правительство России приказало русским войскам, находящимся за рубежом, вернуться на родину.

— Да, мне известен этот приказ, — ответил Репнин и взглянул на снеговую тучу, она застлала последний кусочек сини и разом изменила цвет земли и неба, цвет и свет.

— На приказ откликнулись наши армии, в частности те, что были на Балканах, откликнулись и двинулись на родину, от Дуная к Днестру и Бугу. — Ленин посмотрел на Репнина и сдвинул брови — казалось, неживой свет, который пролила на землю туча, проник в самые поры лица Репнина. — Войска возвращались на родину в полном порядке, хлеба в фуража у них в обрез. И вот новость: приказом маршала Авереску войска окружены и остановлены. Авереску подтянул к ним артиллерию, а вызнаете, что у него на этот счет опыт есть. Помните девятьсот седьмой год, пылающие румынские села в Приднестровье?.. Оказывается, у революции был свой маршрут и свои календарные сроки — ей потребовалось два года, чтобы дойти от московской Пресни до румынских степей, — всего два года, а?