Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [99]

Почему оно непоправимое, причем двойное?

Сказано только то, что сказано, до обидного мало, фатально мало… как-то безразлично… и ничего больше. Подпись. Печать в форме ромба. Это — печать на ее жизнь, на ее мысли. Они останавливаются, бьются о риф, и остается лишь картина: пожелтевшие листья деревьев, увядающая трава, помятые цветы на аллеях, а за оградой — натянутая, ровная поверхность моря, а наверху — солнце. Ровно полдень. Теней нет. Миг, когда всё предоставлено себе, всё — такое, как оно есть. У меня нет тени. Глаза блуждают по рельефу скал — вот фьорд, лодка, пристроившаяся между двух камней. Совершенно голая реальность. Стоп-кадр. Она остановилась у калитки, по-прежнему открытой настежь, поэтому и ромбы, расчерчивающие панораму, здесь исчезли, они стилизованы, все до единого, на листе бумаги, но бумага — вещь непрочная, ее можно порвать, смять, сжевать, проглотить, бросить в море…

Анастасия осмотрела заброшенную тропинку, за ней — желтую полоску сухой травы, а за травой — красноватые скалы, по которым, если идти очень осторожными шагами, можно спуститься на пляж. Но почему калитка опять открыта? Почему со вчерашнего дня никто ее не закрыл? Что, уже везде открыто? Эти шаги, даже самые осторожные, опасны, по кручам ходить нельзя, но эта калитка — ее выход, и сейчас она снова прошла через нее, оставив позади ограду, и пошла по дорожке к скалам, повторив вчерашний путь к своему камню и в тишине услышав повторение своих шагов. Дежавю, нужно принимать решение, может быть, оно еще со вчерашнего вечера висит в воздухе, но я это знала, вот только это «дежавю»… что общего у него с необходимостью принять решение? Ночью шаги ведут к морю, а потом возвращаются обратно… это она помнит, помнит дважды, через свои собственные шаги, которые сначала хрустели по щебенке, а потом оставили пыльные следы в засохшей грязи.

— но этой ночью я не слышала, чтобы они возвращались, этой ночью я видела во сне доктора,

ответила кому-то Анастасия вслух, совсем отчетливо, и вздрогнула, испуганная этим выходом из себя в панораму, неосознанным озвучанием, ей показалось, что она стоит где-то в стороне, а горизонт перед ней раскачивается… закружилась голова, и она присела на камень у края скалы, глубоко вдохнула, как Ханна вчера, на том вечере, который словно не хочет заканчиваться, а всё длится и длится, дыхание вернуло ее в настоящее время, в ее кожу, на это место… Внизу, на пляже, она увидела людей, но они прошли туда не через калитку, а обошли здание и спустились по извилистой безопасной дороге, это успокаивает — она не одна, хоть они и далеко, гуляют себе, думают, разговаривают, голоса естественные, это не пугает, потому что они ходят парами или по трое, подходят друг к другу, им тоже предстоит принимать решение. Но решение — нечто окончательное, твердое, оно разбивается на кусочки о разочарование, превращаясь в калейдоскоп невозможных решений…

Но почему разочарование?

Никакого ответа, на этот раз вопрос совсем внутренний, а снаружи, на высоком камне, на который она снова села, свет слепит зрачки, слепит и ее панораму…

Она поднимает руку, чтобы прикрыть глаза, и в этот миг солнце отрывается от зенита, а ее тень сдвигается от нее на еле заметные несколько миллиметров — и этого достаточно, чтобы соединить пространство с временем, «снаружи» и «внутри», и ее мысли вдруг забежали вперед, к раньше-сейчас-и-будет, что является верным признаком освобождения от хаоса.

Ну, а сейчас спокойно и по порядку…

Сначала был гонг, совсем в неурочное время, пугающе неожиданный. В десять, за три часа до обычного сигнала на обед, притом после ночи, которую многие посчитали скандальной, а другие — просто гнусной, не уточняя, впрочем, в чем именно состояла скандальность и что точно было гнусным, в десять, когда шелковичный кокон только-только лопается и утренний кофе с шипением выливается из кофеварки, когда даже солнце еще не поднялось до своего полуденного зенита, а некоторые, те, что поленивее, только-только оставили свои постели… точно в десять горничные пошли по коридорам стучать в двери, это неслыханно, какая беспардонность, и громко объявлять, что сестра Евдокия и сестра Лара просят всех… что за просьба? — просто приказ, на просьбу можно ответить отказом и на звук гонга можно не реагировать, но при подобной форме приглашения в души заползает тревога, в души пробирается страх — как, когда, почему? — но никто ничего не знал, и единственное, что оставалось, — это подчиниться. Анастасия подчинилась. Подчинились все, кроме одного лица, но это станет ясно позже.

Потом — в столовой… минут через пятнадцать после гонга, тоже совсем неожиданно, прозвучали имена. Одно за другим, одно за другим и в то же время — вместе. Их прочитали, произнесли без какой-либо паузы, причем в алфавитном — стерильном, а в сущности, бессмысленном — порядке, когда имена лишаются всего личного, любого присущего им качества — вплоть до абсолютного обнажения, до скелета, до мозга костей… и в ушах Анастасии без остановки звучали знакомые и незнакомые имена. Этим занялась не сестра Евдокия, она, наверное, не способна на подобное уничтожающее слияние, сестра Лара прочитала их своим гнусавым голосом, стоя перед баром, между вазами, в которых давно уже нет никаких цветов. Лист в ее руке — желтый, очень похожий на те, на которых все писали свои записки во время отсутствия доктора, только длиннее, какого-то странного формата, она держала его перед грудью, словно стараясь ее прикрыть, и, наверное, снабженный монограммой в форме ромба. И, конечно, печатью. А в монограмме — имя, но оно совсем отдельно, вне списка, составленного неясно с какой целью, оглашенного сестрой Ларой в каком-то гнусавом сплаве,