Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [76]

УЖИН III

ее жест, однако, оказался совершенно неуместным, и даже она сама это почувствовала. Поэтому, войдя в столовую — обыкновенную, серую, — мисс Вера смущенно развязала ленту, тайком сунув ее в сумочку. Стола в середине зала, предназначенного для доктора, не было. Под центральной люстрой на его месте образовался пустой круг, словно приготовленный для танцев — так подумала Анастасия, войдя в зал, ведь у нее уже был опыт с пропавшими столами, но за этой абсурдной мыслью последовала еще одна — хорошо хоть, что мой стол на месте, хотя это был стол Ханны, её-то исчез давным-давно. Когда появились Ада и Ханна, почти одновременно, обе в довольно откровенных платьях, официант принес всем тарелки с абсолютно не праздничной едой: котлеты с картошкой, нарезанной тонкими и твердыми, как чипсы, ломтиками. А вино? поинтересовалась мисс Вера, но молодой человек с подносом молча развернулся и пошел к бару. Там, как всегда, правда, без особого энтузиазма, люди заказывали себе напитки за свой счет. В столовой воцарилась обычная сосредоточенная тишина жующих ртов, и казалось, что уже никогда ничего не может случиться.

В середине ужина, как всегда, сестра Евдокия и сестра Лара пошли между столами, собирая листы, дамы обычно вынимали их из своих сумочек, а мужчины, за неимением таковых, небрежно клали рядом со своими приборами, прикрывая ладонями, хотя никто не проявлял любопытства и не заглядывал в них… И тут-то, в это совсем будничное мгновение, и началось нечто неслыханное… бунт. Анастасия почувствовала его первой, наверное потому, что была вне событий, ведь ей даже не давали листов — она прочла его в глазах дамы, к которой склонилась, а потом отпрянула от нее сестра Евдокия, в поднятых бровях и разведенных руках мужчины за соседним столом, в извиняющейся улыбке одного фотографа, на которую сестра Евдокия отреагировала совсем уж необычно, просто отвернувшись от него. И когда она пошла к их столу, смущение охватило Анастасию, вопреки ее полной невиновности, краска залила ее лицо, и прежде чем сестра Евдокия приблизилась к ним, в поисках ответа Анастасия взглянула на Ханну, на Аду. И увидела, что они опустили глаза — о, и вы тоже?.. и они вынули из сумочек свои листы — совсем чистые, желтоватые, с монограммой. Вот, значит, как, подумала Анастасия и неизвестно почему испытала удовольствие, увидав слегка побледневшее лицо сестры Евдокии и ее побелевшие руки, принявшие от пациентов пустые листы.

Никто — ни слова — этого дня просто не было. Обе сестры отошли к своему столу, первому у дверей на кухню, и все увидели, как напряженно они говорят, о чем — можно было лишь догадываться, но после первоначальной растерянности и тишины в столовой все начали переглядываться, перешептываться, как заговорщики, и всеобщее смущение перешло в нечто вроде всеобщего веселья, поскольку выяснилось, что все были едины, приняв участие в акции всеобщего безмолвия и отказа от слов, а значит, отказавшись от возможности обмениваться впечатлениями даже о самых простых вещах. Верно, что это ненадолго… всего лишь день… сказала Анастасия вслух, потому что за миг до этого заговорила Ханна, тревожно прошептав нельзя же так, словно только она одна была растревожена, хотя в тот день и сама явно стояла над пропастью, из которой не смогла извлечь ни слова. Анастасии стало неловко и стыдно за свое удовольствие, которое она все еще испытывала из-за своей отстраненности от общих дел и которую она воспринимала как несправедливость и наказание. Но Ада безапелляционно возразила… разумеется, можно… не поясняя при этом, что именно она имеет в виду и почему считает слова бесполезными, а тревогу Ханны — ненужной, может быть, потому, что сама она до сегодняшнего дня использовала свои листы главным образом для иллюстрации немногих фраз, которые вымучивала из себя, раз уж это требовалось, вроде перевязанной руки Анастасии, которая на ее рисунке была похожа на трубу с тремя пальцами. В сущности, если взглянуть на всё это с другой стороны, после целой недели, прошедшей в жалобах и всевозможной суете, именно в этот вечер благодаря пустым листам, которые непостижимым образом объединили всех в какую-то новую общность, хорошее настроение вернулось в столовую. После минутной неловкости люди снова заговорили друг с другом по-доброму, без смущения, стали улыбаться, даже друг другу подмигивать, и в обычную многоликую сосредоточенную тишину вернулся смех, ясные звуки, а когда официанты внесли десерт, дело дошло почти до аплодисментов. Правда, они были несколько ироничными, потому что официанты начали разносить по столам тарелки, в которых лежало по одной груше, а при изобилии фруктов, к которому все давно привыкли, подобный десерт, в отсутствие даже возможности выбора, можно было принять за издевательство, ведь рядом с баром всегда стоял стол с фруктами… но все же аплодисменты можно было воспринимать и как выражение солидарности и общего протеста — против того, что целых два дня не было электричества, что отсутствует телефонная связь и неизвестно, когда ее восстановят, что не переставая идет дождь и нет солнца, что невозможно принимать грязевые ванны и лечить ими свои нервы, что так долго нет доктора, а это порождало чувство брошенности и навевало отчаяние от возможности преднамеренного хаоса. Короче, груши наверняка были лишь поводом, потому что вряд ли кого-то интересовал именно вид десерта. Но когда каждый получил свою тарелку и увидел, что на ней лежит, послышались совершенно искренние возгласы одобрения и восклицания «браво», потому что груши были удивительные — крупные, насыщенного желтого цвета и явно полные волшебного сока, а их запах мгновенно заполнил всю столовую и неожиданно перебил запах плесени и дождевых испарений, сменив его ароматом настоящей осени, такой возможной… в которой солнце проливало бы на землю свои матовые лучи, воздух был бы теплым точно в той степени, которую тело желало бы принять, а море — синим до сумасшествия… почему вдруг сумасшествие, подумали те, в чьих головах возникло это слово, и нашли выражение своего почти болезненного состояния в рукоплесканиях, которые сначала выражали одно, а в конце — другое, согласно вложенному в руки чувству… но все тут же потянулись к ножам и вилочкам, чтобы разрезать это желтое чудо, глотнуть его сок, а некоторые даже устремили мечтательный взгляд к морю за плотно закрытыми витражами террасы, словно аромат груш обещал и волшебное изменение пейзажа за окнами — но море оставалось черным и, в сущности, невидимым, потому что уже рано темнело, оно яростно шумело где-то вдали, и только белые языки пены кое-где проступали во мраке, а в стекла стучал дождь, стекая вниз нескончаемыми ручьями… Зато сок от груш ласково обволок нёбо, рты наполнились студенистой массой… и столовая смолкла…