Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [73]

Всё это, однако, фантазии. Анастасия была в обуви, а что заставило того господина выйти в сад босиком и стать жертвой этого неприятного инцидента, никто не понял, но инцидент произошел уже на следующий день после побега Анастасии, утром. Сестра Евдокия перевязала его, и он долго потом не спускался в столовую, вынужденный из-за больной ноги лежать в своей собственной комнате, так что еще долго ему не перед кем было опускать глаза. Но этот случай, однако, вызвал сильное волнение, все-таки пролилась кровь — из-за явного недосмотра, и это заставило рабочих из обслуги работать так быстро, что очень скоро всё было приведено в порядок. Они собрали осколки, а потом, в воскресенье к вечеру дали ток, он вернулся в лампочки и осветил их матовые стеклянные чаши, черепицу на крыше переложили, потому что она протекала, вот только телефоны не заработали, и стало ясно, что авария серьезная, кто-то узнал, что линия повреждена по всей трассе, причем под землей, так что пришлось сестре Ларе во время обеда в понедельник предупредить об этом отдыхающих и посоветовать им не поднимать постоянно трубки — бессмысленно. Придется, сказала она, потерпеть несколько дней, в том же положении оказались и три поселка поблизости, а аварийная бригада всё не едет и вполне вероятно, что повреждение не устранят и до возвращения доктора. В столовой началась легкая паника, нечто вроде брожения, люди не могли принять этого насильственного отрыва от мира, пришлось вмешаться сестре Евдокии, которая подтвердила сказанное и совершенно искренне посоветовала: смирение, дамы и господа, смирение с обстоятельствами, которые не зависят от нас… и все опустили головы, а что тут возразишь? К тому же это был первый день, когда подавали теплую еду, что в некоторой степени компенсировало неудобства. Даже тревожный вопрос Анастасии — а как же Анна? — повис в воздухе, не получив ответа, и только Ханна прикоснулась к ее здоровой руке и что-то прошептала ей на ухо, чего никто не услышал, но сказанное явно оказало нужное воздействие, потому что Анастасия успокоилась. Она не повторила свой вопрос и тоже склонилась над омлетом с сыром и зеленью, весьма удобное для нее блюдо, для которого и нож не нужен. Время, ограниченное точным сроком, переносится легче, и она действительно смирилась, к тому же санаторий был не на другом конце света, и если бы кто-то сильно растревожился, мог бы сесть в машину и… но, наверное, не об этом шептала Ханна, ведь она уже давно предупредила Анастасию, что сюда никто… да и вряд ли…

После первых дней хаоса, когда происходили несообразности вроде тех, что были описаны в листах, отдыхающие стали возвращаться к своим привычкам, по крайней мере тем, которые можно было вернуть, потому что погода по-прежнему была заряжена электричеством и время от времени гремели грозы, далекие подобия той ночной грозы накануне субботы, но они, однако, постоянно напоминали о ней — как симптомы напряжения, затаившегося за сполохами молний в ночном небе, и не позволяли её следам окончательно исчезнуть… Но это и в самом деле были лишь ее отзвуки… а Анастасия и Ханна снова стали пить свой кофе по утрам. Иногда, когда дождь был не слишком сильным, они даже располагались на террасе — у Анастасии или у Ханны — и эта ненастная погода сближала их, они ставили свои стулья в угол, казавшийся им более защищенным от ветра, и тогда их ноги, а порой и руки касались друг друга непроизвольно, в поисках большей теплоты. Но, возможно, из близость объяснялась и другим — после стихийной попытки Анастасии покинуть санаторий, закончившейся неудачей из-за закрытых ворот и бдительности сестры Евдокии, Ханна почувствовала себя виноватой. Узнав о случившемся — а сестра Евдокия именно ее в первую очередь вызвала вниз, в столовую, где насухо вытерла мокрые волосы Анастасии, не думая о том, что и с ее собственных волос капает вода, — Ханна подошла к Анастасии и сказала ей прости, прости, прости, потом поцеловала в лоб и сама отвела наверх, уложила в постель, хорошенько закутав, потому что из невидимых щелей тянуло влажным воздухом, и даже пообещала, что ее не потревожат никакие сны — ни зеленые, ни какие-либо другие, потому что Анастасия так объяснила свое бегство: это всё кошмар, который постоянно снится ей и с помощью которого ее разум, вместо того чтобы помочь ей выбраться из него, осуществил свой собственный план. И мне показалось совсем разумным уйти, сказала Анастасия, а Ханна промолчала. Она опустила занавески, все еще мокрые от неизвестно откуда взявшегося ливня, и осталась с Анастасией, пока та не заснула, и еще несколько раз потом входила к ней на цыпочках, чтобы проверить, а вдруг этот кошмарный сон снова овладел ею, что наверняка отразилось бы на ее лице. Анастасия этого не знала, но прости Ханны ей было довольно, чтобы успокоиться, и сон не повторился, никакой, и уже на следующее утро, хотя кофейные чашки все еще были пустыми из-за долгого отсутствия тока, Ханна дополнила это прости еще несколькими словами, которые ее окончательно успокоили. И ничего, что они были столь же убедительными, сколь и неясными. Анастасия тоже попыталась выразить свое раскаяние, ссылаясь на состояние ума, который в то утро вроде бы был совсем ясным, но не смог предвидеть, что даже если бы ворота и были открыты, а сестра Евдокия спала глубоким сном, она не смогла бы из-за грязи и дождя пройти к соседнему поселку, довольно отдаленному и, конечно же, занятому собственными бедами.