Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [71]

И сразу после этих мгновенных констатаций все окна захлопываются, гроза, изолированная, остается снаружи, а с мокрых занавесок капает вода… капля… еще одна — прямо к босым ногам Анастасии, Ханны, Ады, мисс Веры, господина, который на этот раз задержал свой взгляд на горизонте вздымающегося волнами моря — больше смотреть ему некуда, да и незачем, другого господина, в темноте он сумел нащупать свою трость с золотым набалдашником, поймавшим последнюю вспышку молнии и ставшим таким образом видимым, что позволило ему захлопнуть окно… он стоял босиком перед стеклом, вполне прочным стеклом… как и он сам, вполне прочно ступивший на все свои три ноги…

и босые ноги сестры Евдокии,

и босые ноги сестры Лары,

и все прочие босые ноги, которые ощутили каплю, упавшую с оконных занавесок… перед каждым окном — как изваяние — фигура, вглядывающаяся в темноту… Боже мой, какая гроза, — подумала Анастасия,

— Боже…

ДНИ

После той пятничной ночи, пролившейся дождем в субботу, еще долго шли дожди и погода буквально перевернула время. Дни растворились в водяных парах и стали неотличимы друг от друга, особенно в пространстве между стенами санатория и его оградой, где однообразие, без ежедневных прогулок и купания в грязевом заливе, завладело и часами, и минутами, и застольными разговорами, и душами. Иногда все же солнце показывалось из-за туч, чаще всего в обед, и тогда все одновременно выходили в сад, выбирали себе местечко на лестнице с фасада или на лестнице сзади, на плитах, на мощеной дорожке, где благодаря естественному наклону вода не задерживалась и легко стекала, и, поднимая лица к небу, пытались поймать невыразительные солнечные лучи. Некоторые занимали позиции рядом с решеткой ограды или на ступеньках за ней, чтобы оттуда смотреть на море, но там, на ветру, долго не высидишь, и люди начинали менять свое местоположение, обмениваться местами и парой слов при переходе с места на место — передние уходили назад, где потише, а задние хотя бы ненадолго отваживались выходить вперед, чтобы подставить свои лица свежему ветру и слабым лучам солнца, однако при полностью симметричной конструкции здания понятия «впереди» и «сзади» были весьма условны. Таким образом, отдыхающие хотя бы по разу обходили здание кругом. А потом дождь начинался снова, и все возвращались в дом через тот вход, вблизи которого он их заставал. Из-за неблагоприятных атмосферных условий изменилось и всё вокруг — из мощеных дорожек выбились отдельные камни, клумбы потеряли форму из-за постоянной грязи, цветы поникли, и даже фасад здания неожиданно быстро облез, словно со сменой освещения с поверхности воображаемой киноленты смыли слой краски, постоянно накладываемой солнечными лучами, струящимися с неба, просто стерли тряпкой. И только вечнозеленые деревья оставались прежними, возвращая глазам пребывающих там знакомую картину, и, конечно же, море, оно было на своем месте, лишь сменило цвет, а его поверхность неутомимо поднималась и опускалась. Когда Анастасия смотрела на него через окно, то спрашивала себя — а в глубине оно тоже движется, волнуется, так должно быть, но не обязательно, вероятно, где-то очень глубоко существует совсем неподвижный пласт, который приходит в движение только при землетрясении, но это очень далеко и очень глубоко. Потом она переводила взгляд на какую-нибудь менее подвижную точку, потому что долгое наблюдение за этой гонкой волн друг за другом и их неминуемым столкновением с берегом утомляло.

По законам природы, если принять ее за свидетельство времени, уже должна была наступить осень.

Но человеческие часы, неизбежно заполняющие это время, как и минуты, отсчитывающие часы, сколь водянистыми они бы ни были, в отличие от волн, получали свою опору в этом движении друг за другом, хотя бы даже благодаря гонгу на обед и гонгу на ужин, который по-прежнему оставался обязательным. Но не только это. В течение дней и в их бесспорном однообразии, которое некоторые находили чудесным, а другие — абсолютно бессмысленным, явно случалось и кое-что еще, достойное внимания — каждый вечер сестра Евдокия и сестра Лара собирали кипу листов, предназначенных для доктора, в которых, помимо однообразного начала, призывающего его поскорее вернуться, со временем перешедшего в изложение чьих-то обманутых надежд, в сущности, описывалось довольно много событий, которые, если бы кто-то надумал собрать их вместе, словно сетью накрыли бы все эти аморфные из-за своей сжиженности часы. В эти недели, за исключением двух дней, все листы были густо исписаны и походили даже не на сеть, а на плотную ткань, на которой всё это могло бы надолго осесть, и только дождевая вода капля по капле вытекала из этих листов в непрестанном желании их авторов поделиться сыростью, которую все ощущали собственными костями и видели своими глазами, когда вечерами делали свои записи о прошедшем дне. А дождь всё никак не кончается, доктор… и капли, падающие с каждого листа, образовывали общий поток, состоявший из предложений, соответствующих погоде снаружи и внутри.

Однако по своему содержанию эти две недели были очень разными, погода не может не меняться так долго, да и люди переменчивы, а с ними меняются и их слова, что делает одинаковые по сути своей часы хотя бы внешне другими. В первые дни преобладали рассказы и жалобы, которые даже не умещались на листах — ведь сестра Евдокия и сестра Лара по вполне объективным причинам выдавали на руки только по одному листу, — и последние фразы обычно оставались незаконченными, хотя и вполне достаточными для того, чтобы обрисовать картину дня. Там были целые истории, и доктор наверняка узнавал обо всём, если, конечно, эти листы действительно доходили до него и если у него хватало терпения читать все досадные повторения, выделяя среди них нечто особенное, например, историю первого дня Анастасии, которая не могла писать, но зато стала героиней рассказов тех, кто знал ее хорошо или не очень. А причина проста — большинство отдыхающих просто не умели описывать собственные чувства, как им было рекомендовано, не говоря уже о более тонких ощущениях и нюансах пережитого. Но зато их весьма занимали события, касающиеся кого-нибудь из соседей по комнате или по обеденному столу, и с их помощью они умудрялись сказать и кое-что о себе, например, такое: