Дилогия: Концерт для слова (музыкально-эротические опыты); У входа в море - [108]

, при этом два, даже не один, двойная ошибка, о Ханна, я плачу, потому что… не знаю, почему я точно здесь, и без этого «точно» не знаю, не знаю, зачем я здесь безо всякой причины, а ведь я придумала себе такое ясное алиби, кристальное, только вот никто уже не спрашивает меня, почему точно я здесь, и я забыла это, пропустила, может быть, если бы я рассказала кому-нибудь о святой Терезе и мне бы поверили, если бы ты мне поверила… как можно верить в такое? и я вспомнила, лишь когда услышала это туда-туда-и-туда без обратного движения, и вот я плачу, потому что убеждена, что Клавдия вышла из дома босая, сейчас никто не ходит босиком… но и сейчас я лгу, лгу тебе, дело не в этом, я плачу, потому что моя рука без сил, посмотри, прикоснись к ней, прошу тебя, погладь ее еще раз, это так приятно, когда я чувствую твою руку на моей руке, я покажу тебе ее, покажу, как двигается каждый палец, только вот и после того, как я сняла эту повязку, я всё равно не смогу рассказать, да и некому, у меня нет алиби, Ханна, нет, больше я лгать не буду… я плачу, потому что…

— ты кому всё это говоришь, Анастасия?

— что?

— кому ты это говоришь?

Она очнулась. Широко открыла глаза, я широко открыла свои глаза, пелена спала, слезы отступили обратно в слезные канальцы, а потом потекли куда-то глубже, туда, откуда они возникли… неизвестно куда… она увидела, что обе они почти лежат на полу на мягкой красной дорожке, их спины упираются в дверь, а Ханна гладит ее руку, увидела и окно в глубине коридора, и на его карнизе за стеклом — птицу.

— я тебе говорю, Ханна, почему ты спрашиваешь?

— я спрашиваю, кому ты говоришь…

— я хотела показать тебе свою руку, стучала-стучала, но тебя не было, и я почувствовала себя такой беспомощной, как ребенок… а где ты была?

— в подвале,

— я слышала, там хлопнула дверь…

— да, получился сквозняк, дверь и хлопнула…

— и что ты там делала?

— убирала комнату, будет всё холоднее, вот я и убиралась там, ведь мы уже не сможем собираться на верхней террасе, мы — те, кто останется… не знаю, как это будет…

— мы — те, кто останется?

— я не знаю, кто останется…

— а что там… я однажды вошла, но ничего не увидела, пусто…

— возможно, но доктор пригласил тебя

— его нет, чтобы решать…

— я тебя приглашаю…

— не понимаю…

— неважно

— хорошо, раз я остаюсь…

Где-то внизу хлопнула дверь, послышались голоса.

— возвращаются, — сказала Ханна.

— у меня заболела спина, — сказала Анастасия.

Они одновременно поднялись, их глаза встретились, и Ханна, протянув руку, вытерла слезы с ее мокрых щек.

— так кому ты всё это говорила, Анастасия?

— я хотела показать тебе мой маленький палец, которого нет, но он двигается.

— да, вижу… только я слышу шаги, глаза у тебя совсем опухли, давай войдем внутрь…

— ко мне или к тебе?

— ко мне, — сказала Ханна.

Она вынула ключ из кармана пуловера и, повернув его в замке, открыла дверь, свет из окна им навстречу на миг ослепил их.

* * *

Когда необходимо иметь какое-то решение, его, помимо того что оно должно быть принято, нужно еще и сообщить. Совершенно необходимо понятие нужно, привязанное к точному часу, вытаскивающему из времени определенную границу, за пределами которой колебания должны рассеяться, а желание — появиться подобающим ясным образом. Но это только желательно, желание может остаться нерешительным, желание вообще размыто и легко может испариться, и только принуждение — абсолютно прозрачно, оно придает завершенность, и сестра Лара сказала

приходите в семь,

осенний предвечерний час, граница между днем и ночью, он подходит и для эпилога и для сообщения. Но эта граница нейтрально космическая, как граница между солнцем и луной, светом и тьмой, а как определить человеческую границу? в ней непременно должна быть отсрочка, задержка без перехода, пока это нужно человеку, в человеческой границе отсрочка вполне вообразима, но только благодаря способности воображения уходить от реальности, размывая ее, подпитывая и колебание, и желание, а на самом деле эта граница отмечена именно неотменяемым нужно, и с ней столкнулись люди, вернувшиеся с пляжа в санаторий, так ничего и не решив, жужжащий улей, забывшие полностью об этом возможном для них нужно, но единые в своем возгласе Клавдия, и как оказалось, что человеческую границу можно не только определить, но и перейти? но им было сказано:

приходите в семь.

Но это не ответ — а Клавдия? какое решение, какие границы, какой там точный час, какая определенность, когда Клавдия… — но о Клавдии есть кому позаботиться, они свое дело сделали, надо было раньше беспокоиться, и в подтверждение — смотрите: трое рабочих уже идут к тому месту, где Клавдия…

а вы приходите в семь,

таким образом эмоциональный всплеск был потушен, перейдя в слова, догадки, сострадание и жужжание,

о Клавдия,

лиловая помада и косы (как сказала бы Анастасия, но она где-то прячется вместе с Ханной в своем собственном уединении, которое должно бы что-то прояснить, но они наверняка и не думают о Клавдии),

кто все-таки она была, эта Клавдия?

… еще до семи, когда свет снаружи почти совсем угас, столовая, как бы в ответ, ярко осветилась, и всё нужно было сделать быстро, в одно предложение. Иногда так бывает. Темп ускоряется, время течет быстрее, в словах нет ничего, чтобы переживать, потому что они сведены до простой информации, а насущные потребности — до бутерброда, завернутого в салфетку. К сандвичу прилагалось извинение, но такова реальность: завтра утром, точно в семь, будет подан транспорт, причем не до поселка, а до города, а это очень далеко, где-то там, и знаете, как это сложно — найти большой автобус? в эту сумасшедшую погоду? и без телефона, потому что телефоны… и он должен взять по возможности всех, весь наш улей, потому что и большая часть персонала… Нет, уже некому убирать, готовить, стирать, а за сандвичи просим извинения.